ТАКАЯ ДЕВУШКА.

Даже не взглянув па него, лежащего ничком, она бросилась бежать, но не к отцу и не к приятелям его, не к старикам льстивоязыким и не к парням услужливым, а прочь от них, вниз по течению реки, по берегу, и тропинка вскоре кончилась, скалы вплотную подступили к воде, и вода ушла вниз и клокотала в пропасти, и, прыгая с камня на камень, пробираясь над обрывами, Зарина думала о том, ради чего отец пожертвовал ею и собственной честью пожертвовал, о всем сообществе их думала, и ей мерещились самодовольные рожи в бронзовом обрамлении царского зеркала, и она поняла вдруг, хоть могла бы догадаться и раньше, будь поопытнее чуть и не так наивна, что никакие не друзья они и не приятели, и не собутыльники даже (Ирбек, Каурбек, Батырбек), что они — консорциум подпольный, дельцы, махинаторы: один торгует, другой то ли производством кепок заведует, то ли шлепанцы войлочные шьет, третий то ли коптит, то ли маринует, и так далее, и тому подобное, и связывает всех воедино, сбытом руководя и распределяя доходы, самый ловкий из них и самый умный, Дудар, и она, Зарина, была предложена ему как взятка за будущее расположение, если, конечно, отец не смотрел дальше и не собирался с ее помощью прибрать к рукам и самого Дудара и весь консорциум в целом.

Через час-два она вышла на дорогу и долго не решалась сесть в автобус, но деться было некуда, и она села в конце концов, и остроглазые деревенские женщины удивленно и неодобрительно поглядывали на нее, хоть блузка теперь была застегнута наглухо, под самое горло, и, краснея, Зарина отвернулась к окошку, а ей предстоял еще немалый путь в городе, и она ехала в трамвае, стоя на задней площадке лицом к стеклу, и шла от остановки, вся сжавшись и прикрываясь руками, как голая, и ей казалось, что все смотрят на нее, и, добравшись, наконец, до дому, она заперлась в ванной, разделась перед зеркалом и теперь уже сама смотрела на себя, с болью и презрением смотрела и, насмотревшись, открыла душ и омылась водой и слезами.

Поздно вечером, не удовлетворившись, видимо, шишкой на лбу, ей позвонил Дудар.

«Пошел вон! — прошептала она яростно, но так, чтобы не слышала мать. — Пошел вон, кретин!»

Утром она собрала и упаковала вещи, подаренные ей Тамарой, и отнесла их на почту, отправила отцу. Через два дня, получив посылку, он позвонил.

«Что случилось, Зарина? — спросил озадаченно, словно не зная ни о чем, не ведая. — Что с тобой?»

«Ничего, — ответила она резко. — Больше не звони мне. Никогда».

«Почему? — встревожился он. — Почему?!»

«Потому, что вы не люди! Потому, что вы не люди!»

«Ты что?! — взвился он. — Это мать тебя научила?!»

«Это на твоем лице написано! — крикнула она. — Знать тебя не хочу!»

Ей бы забыть о случившемся и жить, как прежде, спокойно и размеренно, в привычном, естественном ритме, но ни забыть, ни простить унижения она не могла и, полная праведного гнева и живучей наивности, вступила в борьбу, и поскольку в представлениях подобного рода стороны, как правило, меряются силами, а не слабостью, и противник уже продемонстрировал кое-что из своего арсенала, она пустила в ход то единственное, в чем была сильна, гимнастику, превратив ее тем самым из вида спорта в орудие мщения. Не удовлетворяясь полудомашней республиканской известностью, Зарина резко увеличила объем тренировок, надеясь подняться выше, на всесоюзный, европейский, мировой уровень, чтобы они (Ирбек, Каурбек, Батырбек, а также Герас и Дудар), сидя у телевизора (в заключении, желательно), смотрели на нее как на божество, явившееся им через спутник связи, смотрели, затылки жирные почесывали, ошеломленные ее блистательным взлетом и смутной догадкой о том, что есть и другой, светлый и праздничный мир, в который не войдешь по билету, купленному на уворованные дензнаки, догадкой о никчемности подпольного своего, сумеречного существования. Такой представлялась ей победа, и она не жалела сил для ее одержания, совершенствуясь в спортивном мастерстве и отложив на потом все остальное, саму жизнь отложив на будущее — только гимнастика осталась, бесконечные повторения элементов и комбинаций, до сорок восьмого и сорок девятого пота, до изнеможения, каждый день и по два, по три раза па день! — а они (Ирбек, Каурбек, Батырбек) совсем не торопились на скамью подсудимых, и дебит у них сходился с кредитом, а сальдо с бульдо, и Зарина встречала их иногда на улице, цветущих и самодовольных, и они здоровались и пытались заговаривать, но она отворачивалась гордо, спеша к сияющей цели своей, к пьедесталу почета и славы.

Так прошел год и второй отлетел, словно лист, ветром сорванный, но время для нее измерялось не количеством оборотов Земли вокруг собственной оси и не периодом обращения планеты вокруг Солнца, а состояло из промежутков между соревнованиями, из множества тренировок, сливающихся в одну, потом вторую и так далее, и, таким образом, если пользоваться отроческой терминологией Таймураза, представляло собой линию, но не вертикальную, а горизонтальную, и не сплошную, а прерывистую, и возникновение каждого из отрезков было связано с надеждой, возрастающей по мере приближения его к концу, и вначале рост этот происходил естественно, но становился постепенно все более вялым, и к исходу второго года (вернемся все же к привычному календарю) для поддержания надежды хотя бы в зачаточном состоянии требовались уже значительные волевые усилия. Зарина побеждала на второстепенных и полуторастепенных соревнованиях, и давалось это ей легко, и, казалось, стоит сделать шаг еще, полшага и останется только дверь открыть и войти в тот светлый и праздничный мир, о котором она мечтала, но заданность цели тяжким грузом давила на нее, порождая робость, в общем-то несвойственную ей и непривычную, и каждый раз, пытаясь сделать эти заветные полшага, она спотыкалась, неловкая вдруг, неуклюжая, и все приходилось начинать сначала, продолжая прерывистую прямую, а страх отпечатывался в памяти и, затаившись, ждал своего часа.

Но так или иначе, а мастерство ее крепло и совершенствовалось, и, возможно, она преодолела бы себя в конце концов и одержала  г л а в н у ю  победу, однако время совершало свою работу не только по горизонтали, но и по вертикали тоже, и если Зарина двигалась к цели хоть и со срывами, но равномерно, то сама гимнастика совершила вдруг невообразимый, немыслимый скачок, и появившиеся невесть откуда, маленькие, как лягушата, тринадцати — четырнадцатилетние девчонки стали вытворять такое, о чем вчера еще и думать никто бы не решился, и Зарине пришлось перестраиваться на ходу, подлаживаясь к новым веяниям, а давалось это нелегко, и надежды оставалось все меньше, и однажды, когда она возвращалась домой после очередной неудачи, и за окнами вагона мелькали серые кустики, серые деревья и серые столбы, и колеса постукивали монотонно, навевая невеселые мысли, тренер сказал ей, улыбнувшись:

«Ты слишком женственна для женской гимнастики».

С одной стороны это смахивало на комплимент, с другой — на приговор, и можно было смешать оба смысла в коктейль юмористический и посмеяться над собой, тем самым душу облегчив, но Зарина восприняла фразу в лоб, как оскорбление, и чуть ли не разругалась с тренером, который знал ее с детских лет и с которым они всегда понимали друг друга.

Однако понимать ее становилось все труднее, она сделалась нервной, вспыльчивой, словно вместе с надеждой пошло на убыль и основное качество ее характера, долготерпение, и тренировки уже не радовали ее, как прежде, а раздражали нудной своей обязательностью, но она продолжала их как бы во зло себе и еще больше ожесточалась от этого, и все вокруг мешало ей, предметы и люди, и вскоре у нее не стало подруг, а друзей не стало еще раньше: в каждом из них ей мерещился Дудар, рука его мерещилась, шарящая, ладонь потная, и, содрогаясь от отвращения, она отвергала даже самый невинный флирт, не говоря уже о прочих формах ухаживания, и уличные приставалы, хамы беспардонные, отшатывались, чуя опасность, когда она поворачивалась к ним и спрашивала в упор: