— Ой-ой!

Из соседней комнаты выходят, становятся вдоль стены, слушая своих сыновей, женщины. Это для них я пою о безымянном пастухе, который, преодолев страх перед силой, умерил потребности алчных, сведя их к нулю, и тем самым еще раз подтвердил возможность преодоления в настоящем и в будущем.

В каком это веке было? Кто помнит?

— Ой, пастух Черной горы!

Таксист-клятвопреступник толкает меня локтем в бок. Поворачиваюсь к нему недоуменно.

— Хорошо поют, — кивает он на братьев моих. — Не мешай.

Умолкаю на мгновение, и вспоминается мне, как в детстве мы ходили после уроков к реке — пятеро друзей-одноклассников, — усаживались на берегу и пели цыплячьими голосами, вернее, учились петь:

— Ой, пастух Черной горы!

Один из нас стал военным летчиком, если вы помните.

Второй работает в Садоне на руднике.

Третий строит БАМ.

Четвертый сидит в тюрьме за махинации с сухофруктами.

А пятый — я сам:

— Ой-ой! — пою-подпеваю.

Вижу — отец головой качает: не получается, мол, у тебя, не получается…

Когда же я пел последний раз? Когда это было?

— Ой, пастух Черной горы!

К матери поворачиваюсь с надеждой, но и она хмурится, палец ко рту прикладывает…

Умолкаю.

Я умею петь молча.

Умею петь.

Молча.

Вы слышите меня?

Сижу на крылечке, созерцаю закат. Бычок Какузо задумчиво чешет бок о ствол дикой груши.