– Мкрытчан – это командир девятой роты?

– Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим – дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстят. Нет, оказывается, дело по-серьезному… А уж потом… – Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, – Мкрытчан рассказал…

Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке. Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…

Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:

– Садитесь, старший лейтенант. Закурим.

Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет.

Жилин продолжал стоять у притолоки. Чем-то нравился ему Басин, но чем – еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав – связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним – в отдалении. И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Басину доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил? Когда?

– И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, – не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил: – Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. – Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал: – Сидите, сидите.

Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк – ему хотелось спать. Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.

Сквозь прикрытую задвижкой амбразуру все явственней просачивался шумок передовой – звяканье лопат, тюканье топоров, сдержанный, шепотом, говорок. Он был привычным, и потому на него не обращали внимания. Но когда шумок сразу стих и в наступившей тишине проступил далекий, очень далекий стук пулемета, все трое вскинулись и примолкли, поглядывая на амбразуру. Жилин встал и придвинулся к двери.

Минуту было тихо, потом шум прорезался снова. Но на этот раз он был иным – возбужденным, нерабочим: слышался говор, топот и чавканье ботинок, и, наконец, совсем близко кто-то простуженно предложил:

– Санитаров надо бы…

Ему быстро ответил резкий, отбойный голос:

– Тащи к ротному в дзот! Там разберемся, кого надо.

Чудинов вскочил и скрылся за дверью. Комбат как сидел боком к двери, а лицом к амбразуре, так и остался сидеть, искоса поглядывая на стоящего у притолоки Жилина. Поглядывал недобро и, кажется, недоуменно.

Дверь распахнулась, и командир взвода – рослый младший лейтенант – и невысокий, но крепко сбитый боец втолкнули в дзот человека с багрово-синюшным страшным лицом. Его коротко стриженная голова все время дергалась – он не то икал, не то пытался что-то проглотить. Когда его отпустили, человек мягко скользнул на земляной пол…

– Это еще что такое? – строго спросил Басин, обращаясь к младшему лейтенанту.

Тот вытянулся, но не успел ответить. Из-за спин появился Чудинов.

– Это, товарищ комбат… пленный. Немецкий пленный. Немцы его в плен взяли, но не дотащили. Он так с утра и лежал на ничейке, возле воронки. И мы, и немцы, видно, решили, что убитый. А он сейчас вот прикатился. Покатом.

Жилин смотрел на бойца и не мог его узнать – таким оплывшим, багрово-синюшным, страдающим было его лицо. Но он вспомнил белый кляп и заступился.

– Противник, товарищ старший лейтенант, захватил его в траншее, связал и забил кляп. Понятно, что в таком положении он не мог двигаться иначе как покатом.

Боец поднял тяжелую голову, в его узких заплывших глазах мелькнула благодарность, и он покивал – натужно и неясно.

– А вы откуда знаете такие подробности, товарищ младший сержант?

– Так я ж его отстреливал!

– Как это – отстреливали?

Жилин объяснил, и боец опять покивал, а Костя добавил:

– Я ж до воронки их допустил, надеялся, что он в воронку скатится и там долежит. А он, видите, хитрее оказался. Рисковее. Притворился убитым. – Подумав, добавил: – И то верно – из воронки червяком можно и не выбраться, и увидеть никто не увидит.

Боец снова покивал, и из его припухлых глаз выкатались слезинки. Он попытался что-то сказать, но слова слились в сплошное бульканье. Он покривился от боли и заикал сильнее.

Комбат поднял взгляд на Жилина, и тот, безмерно жалея этого так и не узнанного им бойца, сострадая ему, почему-то с обидой сообщил:

– Вам бы полежать связанным по рукам и ногам, да еще с крепким кляпом. У него ж отнялось все… Язык же завернут был… Корень загнут… а дышать как?

Странно, но Басин не удивился этому упреку. Он кивнул – понял, – выпрямился и приказал:

– Чудинов! Немедля санитаров. Медицине скажи, что я приказал прежде всего дать стакан водки. Пусть командир хозвзвода найдет. Утром разберемся. Раз живой – значит, очухается. – Он опять нагнулся к бойцу и извиняющимся тоном сказал: – Потерпи чуток… Наладится.

Боец пошевелился, покивал и, трудно подняв словно ватную руку, провел ею по багрово-синюшному, в буграх лицу. Все смотрели на него и с сожалением и с болью, и все ж таки с малой долей брезгливости – уж слишком нечеловеческим оно казалось; слишком неясной, опасно неясной становилась судьба бойца…

Комбат выпрямился и опять резко приказал:

– Все! По местам. Жилин! Пойдем пройдемся по передовой.

И они ходили по передовой, слышали, как стонет тяжелораненый фриц, которого подцепили «кошкой» и волочили к бумажному мешку, смотрели, как работают бойцы. Басин ни о чем не спрашивал, не делал замечаний. Он только смотрел. Уже почти на стыке с восьмой ротой он остановился и спросил:

– Ты кем был до войны, Жилин?

– Газосварщиком.

– То-то смотрю – лицо темное. Прокоптился?

– На нашей сварке лицо не загорает.

– Это ж что у вас за особая такая сварка?

– Мы барабаны для котлов варили. А для этого есть такая сварочная машина. И в ней сидишь как в ЗИСе, в кабине.

– Интересно… Ну и как же вы варили?

– А довольно просто. На ней две газовых горелки на штангах. Одна сверху, одна снизу. Между горелками пропускается барабан, согнутый чуть внахлест. Горелки калят металл, и как только он начинает капать, плавиться – пускают в ход каталки (вообще-то они назывались по-другому, научно-иностранно, но Жилин, когда рассказывал о своей работе, упрощал для ясности). Обратно – одна сверху, другая – снизу. Они и закатывали стык, сваривали. Получались цельносварные барабаны.

– Совсем интересно. Цельносварные – слышал, а такую технологию не представлял.

– А вы что – инженер?

– Да. И где ж такие машины имеются?

– Завод «Красный котельщик» в Таганроге.

– Ну, как же! Слыхал, слыхал. Прямоточные котлы профессора Рамзина?

– И они бывали… – Помимо своей воли, Жилин доверительно сообщил: – У нас говорили, что и дочка его у нас работала – такая беленькая. И ресницы беленькие. Но я этого точно не скажу.

Жилин надеялся, что Басин обязательно заинтересуется дочкой знаменитого профессора, но старший лейтенант опять замкнулся. Он смотрел в сторону противника и так же, не оборачиваясь, заговорил новым, задумчивым тоном:

– Значит, все случилось так: утром тебя отпустил комбат на охоту. Вы пошли на участок девятой роты, обстреляли машину, и она взорвалась. Потом вы сразу же сменили позицию на второй линии. Тут начался артналет, а затем и разведка боем. Вы стали стрелять по противнику. А когда наши выбили немцев, ты побежал искать комбата. Так?