— Как скажете. Но если вам что-то понадобится, разбудите меня.

Он устроился отдыхать в кресле. Через десять минут он заснул, но я не спешила с побегом. Я ждала, чтобы Хоук заснул покрепче, и только минут через двадцать потихоньку поднялась. Укрыв его своим пледом и потихоньку вытащив у него катану, я пошла к себе в спальню.

Но я не легла. Я взяла листок бумаги и написала следующее:

Простите, что покинула вас. Я больше не могу находиться здесь, я как будто опять в тюрьме, только с лучшими условиями. Я хочу на свободу. Не волнуйтесь за меня, я могу за себя постоять. Я прошу не возлагать никакой вины за мой побег на начальника моей охраны и на временно замещавшего его Элвина Хоука и не налагать на них никакого наказания, равно как и ни на одного из других охранников. Они ни в чём не виноваты, просто таково было моё желание, с которым вы, надеюсь, будете считаться. Ещё раз извиняюсь за мой поступок. Я понимаю, что вы хотите защитить меня, но я так больше не могу.

Аврора.

Оставив записку на столе, я открыла окно, забралась на подоконник и вдохнула ветер свободы. Он тоже обрадовался мне, стал ласково трепать мои волосы и гладить лицо, и я улыбнулась звёздному небу.

Я сразу развила максимальную скорость. Моя охрана не смогла бы быстро среагировать и задержать меня, даже если бы очень захотела.

В сгущающихся сиреневых летних сумерках я легче пушинки приземлилась на крышу. Окно Карины(из сверхпрочного стеклопластика, а также оборудованное железной рольставней) было распахнуто настежь, ставня была поднята. Ведь сколько раз я просила её держать его закрытым!.. И где обещанная охрана? Я не чувствовала и тени присутствия поблизости кого-нибудь из наших. В груди вскипало негодование. Интересно, в чём ещё они меня обманывают?

А вот вражеское присутствие я почувствовала моментально. С ветки дерева в беспечно открытое окно заглядывал орденский хищник!.. Карина была в опасности!

Он не успел и пикнуть. Сорвавшись с крыши чёрным яростным смерчем, я обезглавила врага утащенной мной у Хоука катаной. Голова отлетела мячиком, тело рухнуло вниз, а я заняла его место на ветке и с тревогой устремила взгляд в окно.

Из комнаты веяло пленительным теплом и дорогим моему сердцу ароматом Карины. Одеяло зашевелилось, показалась сонно моргающая темноволосая головка.

— Карина, почему окно открыто? Что я тебе говорила насчёт него?

Я бесшумно спрыгнула с подоконника, и она, полусонная, узнав мой голос, сразу села в постели и протянула ко мне руки:

— Мамочка…

Ей, тёплой со сна, выбравшейся из-под одеяла, было, наверно, не слишком уютно в моих холодных объятиях, но она стискивала меня изо всех сил, а я стискивала её. Мы целый год не виделись.

— Кариночка, куколка моя… Ты забыла, что окно и ставню нужно держать закрытыми?

— Мамочка, тебя так долго не было… Я ждала тебя, вдруг ты придёшь… И на всякий случай оставила окно…

Я задохнулась от возмущения её беспечностью.

— Сколько раз я тебе говорила, и всё бесполезно! — прошипела я. — Ты что, совсем глупая?! А если бы в окно залетела не я, а кто-то другой?!

Карина испуганно заморгала и почему-то отодвинулась от меня.

— Зая, ты чего? — Я снова заключила её в объятия.

Она прошептала:

— Ты очень страшная, когда сердишься…

Я пожалела, что взяла такой тон. Значит, я одним своим видом могу её напугать? Наверно, у меня горят глаза и торчат зубы. Она сжималась в моих руках, как испуганная зверушка, и я чувствовала её страх — щекотный холодок по сердцу… Она впервые боялась меня.

— Родная, я очень люблю тебя, — пробормотала я, вороша пальцами её тёплые волосы. — Я просто беспокоилась… Пожалуйста, больше не оставляй окно открытым, хорошо? Это опасно. Ты поняла меня?

Она покорно кивнула. Отголоски страха всё ещё чувствовались в ней, и я рассердилась уже на саму себя — за то, что напугала её. Я не сказала ей, что только что убила под окном хищника из Ордена, хотя, может, и следовало. Чтобы она знала, кого бояться, чёрт возьми! Их, а не меня!

Немного взяв себя в руки, я улыбнулась.

— Я безумно соскучилась по тебе, куколка. Поцелуй маму.

Её губки осторожно, робко потянулись ко мне, и я тихонько прильнула к ним своими. Их тёплое, шелковисто-мягкое прикосновение пронзило меня до самого сердца, а к горлу вдруг подступило горькое чувство: я недостойна этого. Я, чудовище, ворую поцелуй у ангела. Но что делать, если я безумно её люблю?!

— Ты моё сокровище, — шепнула я. — Ты — всё, что у меня есть.

Я тонула в её глазах, пьянея от её запаха, а она, обмякнув под моим взглядом, снова доверчиво ко мне прижалась.

— Мамуля, я тоже ужасно соскучилась…

Она уже знала, кто я. Она видела мои крылья и зубы, знала кое-что об «Авроре» и об Ордене. И по-прежнему называла меня мамой. Отсиживаясь в Альпах, я безумно истосковалась по ней, и сейчас, держа её в объятиях, была на седьмом небе от счастья — уж простите за избитое выражение. Хотя бы только ради этого стоило сбежать из-под добровольного ареста.

Но где бы я ни была, моё сердце оставалось с ней.

На память я взяла её шёлковую косыночку и спрятала у себя на груди.

Я не сразу улетела. Понаблюдав за окрестностями, через пять минут я увидела двух наших, расположившихся на соседних крышах. Значит, охрана у Карины всё-таки была. Вопрос только, куда эти горе-стражи отлучались?

Если так же обстоят и все остальные дела… Вовремя я решила сбежать!

Аделаиду я застала за её любимым пасьянсом. Она встретила меня так, будто мы вчера расстались.

— А, это вы, милочка! Ну, как ваши дела? Я слышала, вы залегли на дно — так, кажется, это называется?

— Мне надоело там лежать, — засмеялась я. — Я решила всплыть на поверхность, чтобы глотнуть свободы. Может, это и неосторожно с моей стороны, и Юля с Оскаром будут очень недовольны, но я просто с ума сходила в четырёх стенах. Ну, а как вы?

Поправив ажурную шаль на плечах, она проговорила:

— Да ничего, в общем-то, и не изменилось. Всё так же летаю на охоту, раскладываю пасьянс и курю трубочку. Но вы, наверно, имеете в виду мои убеждения? Да, в свете последних событий это стало иметь большое значение… Орден и «Аврора», да. Вы знаете, я сама по себе, ни под чьи знамёна я становиться не желаю. Я всегда придерживалась нейтральной позиции — во все эпохи. И в семнадцатом году, и в тридцать седьмом, и сейчас не собираюсь изменять своему обыкновению. Меня это не касается. Я ни за красных, ни за белых, если можно так выразиться. Я, знаете ли, дорожу своим покоем. Всё это суета!

— Просто удивительно, как вы ухитряетесь так существовать, — сказала я. — Я полагала, что события, которые сейчас происходят, затрагивают всех нас.

— Сохранение нейтралитета — это тоже своего рода искусство, моя дорогая, — засмеялась Аделаида. — Важно убедить противоборствующие стороны, каково бы ни было их число, что вы не являетесь для них врагом. Конечно, на вас смотрят косо и те, и другие, но не трогают. А вам только того и надо.

— У меня бы, наверно, так не получилось, — усмехнулась я.

— Да, дорогая, куда уж вам! — иронично ответила Аделаида. — Вокруг вас и заварилась вся эта каша — как же вам не быть во всём этом замешанной? И замес, скажу я вам, получился крутой. А по большому счёту — суета! — И, показывая, как мало её всё это трогает, она сменила тему: — Я не прочь выкурить трубочку. Не составите ли вы мне компанию, как в былые времена?

— Что ж, не откажусь, — сказала я. — Да, кстати, ведь я научилась пускать колечки.

— Ну! В самом деле? Что ж, продемонстрируйте мне ваше искусство.

И, как в старые времена, мы устроились на диване в гостиной подымить: Аделаида с трубкой, а я с сигаретой. В большое колечко Аделаиды я пускала своё, поменьше, и оно проскальзывало точно через центр.