— Лёля, — сказала она, впервые за время нашего знакомства назвав меня по имени. — Я знаю, ты всё рассказала отцу. Зачем ты это сделала?

Я пожала плечами. Она прошлась по комнате, остановилась передо мной.

— Не следовало этого делать, — сказала она, и мне от её тона и взгляда стало страшно.

— Он всё равно не поверил, — пробормотала я. — Они с Аллой решили, что я наркоманка.

— Это не имеет значения. Ты не должна была называть моего имени.

Эйне, вспрыгнув на подоконник, смотрела на кружащиеся хлопья снега. В такую уже почти по-зимнему холодную погоду под её кожаным жакетом по-прежнему не было ничего: в промежутке между брюками и полой жакета виднелась голая поясница.

— Зря ты назвала моё имя, Лёля. Жертва, узнавшая имя хищника, должна умереть.

Она скребла ногтями по подоконнику, сидя на корточках и не глядя на меня. До меня дошёл смысл её слов, и меня словно пружиной подбросило.

— Не смей! Если ты тронешь папу…

Она посмотрела на меня холодными, тёмными и страшными глазами с колючими искорками в глубине.

— То что? — усмехнулась она.

— То я убью тебя, — сказала я.

Она покачала головой.

— Тебе не по силам со мной тягаться.

Не успела я занести руку для удара, как вдруг оказалась на полу, придавленная телом Эйне, с зажатыми, как в тисках, запястьями. Её холодные губы были в сантиметре от моих.

— Тебе со мной не справиться. Я не хочу причинять тебе вред. Сегодня я хотела сказать тебе совсем другое… Лёля. — Она произнесла моё имя полушёпотом, закрыв глаза, и её губы защекотали мне шею. Я помертвела, почувствовав кожей прикосновение её клыков, но она только пощекотала меня ими.

— Пусти меня, дрянь, — процедила я.

Она встала.

— Прости, детка. Я не могла этого предотвратить, это было неизбежно.

Я хотела вскочить, но её сапог ступил мне на грудь и придавил к полу.

— Лучше лежи, а то до добра это не доведёт.

Я скрипнула зубами, пытаясь высвободиться.

— Ненавижу тебя!..

Она горько усмехнулась.

— Мне жаль, Лёля… Ты чересчур привязана к отцу, и совершенно зря. Он всего лишь жертва. А ты другая.

— Нет! — крикнула я, пытаясь выбраться из-под её ноги. — Я не другая и не буду другой!

— Ты другая, Лёля, — повторила Эйне с нажимом. — Уже сейчас другая, хоть и пока ещё человек. Я выбрала тебя, потому что чувствую в тебе это. Ты не должна быть жертвой, и ты ею не будешь, обещаю.

— Не смей трогать папу! — крикнула я со слезами, придавленная её ногой, как червяк.

Помолчав, она сказала:

— Он уже мёртв. Доказательство ты найдёшь на крыльце.

Я делаю паузу. Я должна описать крыльцо своего подъезда.

Это старое бетонное крыльцо со старыми перилами. Половина перил отодрана, и железные прутья торчат оголённые — четыре штуки. Кто-то, кому было некуда девать свои силы, кстати, весьма недюжинные, согнул эти прутья: три пригнул к земле, а один начал гнуть в другую сторону, но не довёл дело до конца, и прут остался только погнутым в сторону ступенек. Он торчал под весьма угрожающим углом, но никто ничего не делал для того, чтобы привести перила в порядок. Так они и стояли, когда я выбежала на крыльцо.

Как безумная, я выбежала на крыльцо. На припорошенных снегом ступеньках лежала куртка. Я сразу узнала её, и у меня подкосились колени. Да, я узнала её, даже несмотря на то, что она была вся изодрана и в крови. Я прижала её к себе и завыла.

— Папа…

Эйне стояла передо мной.

— Это всё, что удалось вырвать у шакалов.

Впившись зубами в свой кулак, я выла, а по моим щекам катились слёзы. Эйне качала головой.

— Не надо так, Лёля. Не убивайся. Рано или поздно это всё равно бы случилось.

Когда её руки протянулись ко мне, чтобы обнять меня, я оттолкнула её. Тот, кто сгибал железные прутья перил, вряд ли знал, какую они сослужат службу, — точнее, один из них, загнутый в сторону ступенек и торчавший под опасным углом. Именно на него напоролась спиной Эйне, падая, и он пронзил её грудную клетку насквозь. Вот для чего я так подробно описывала крыльцо.

Я никогда не забуду её взгляд — недоуменный, полный боли и страдания.

— Помоги мне, — прохрипела она, протягивая ко мне руку. — Лёля!..

Она звала меня, но я оставила её. Прижимая к себе куртку, я бросилась домой.

Алла нашла меня сидящей на полу в прихожей, прижимающей к себе изодранную куртку. Я вся измазалась кровью, но не замечала этого. Алла тоже узнала куртку, и я пришла в себя от её крика.

Отец не вернулся тем вечером с работы. Мы провели бессонную ночь: я сидела с курткой в прихожей, а Алла — сжавшись в комок на диване. Утром я услышала, как она звонит в милицию.

Я так и сидела с курткой, когда приехала милиция. Мои руки, моя одежда и даже моё лицо были в крови. Я отчётливо слышала, как Алла сказала:

— Она его убила!.. Проклятая наркоманка!.. — И зарыдала: — Как же я теперь одна… с ребёнком…

Абсурдность всего, что происходило дальше, не поддаётся описанию, и я даже не могу всего внятно и связно рассказать. Картина происходящего у меня сложилась какая-то разрозненная, как кусочки от разбитой мозаики. На моих запястьях защёлкнулось холодное железо, меня вывели из дома и усадили в машину, и единственное, что мне чётко запомнилось, — то, что Эйне уже не было на крыльце. Пронзивший её грудь прут всё так же торчал под опасным углом.

Я стала главной подозреваемой, хотя никаких улик, кроме окровавленной куртки, не было найдено. Ни тела, ни орудия убийства.

О тюрьме я знала только то, что видела в фильмах. Я никогда не думала, что отрывистые команды «стоять», «лицом к стене», будут отдаваться мне, и что я буду ходить по этим мрачным коридорам под конвоем. Это была ещё не тюрьма, а следственный изолятор, но мне было всё равно, как это называется. Это было место, созданное для изоляции попавших под подозрение людей от общества.

На допросах я отмалчивалась. Меня допрашивали часто, с применением запугивания и давления. Но я молчала, потому что в моих ушах звучали слова Эйне: «Жертва, узнавшая имя хищника, должна умереть». Эти люди издевались надо мной, пытаясь выбить из меня признание, а я боялась за их жизни. Можете надо мной смеяться.

Я так кратко и сухо об этом рассказываю, потому что всё это происходило словно в каком-то бреду, в тумане. Да мне и не хотелось бы вспоминать…

Всплыла история с подозрением меня в употреблении наркотиков. Всё это как будто не имело к делу никакого отношения и повредить мне не могло, но меня убеждали в том, что и это можно использовать против меня, если хорошо над этим поработать. Алла дала очень подробные показания. Точно так же, как она повесила на меня ярлык наркоманки, она вынесла мне приговор: убийца.

У меня создалось впечатление, что дело скоро решат безо всякого моего участия, независимо от того, заговорю я или нет.

А потом нашли тело. Эйне сказала мне тогда, на крыльце, что тело сожрали шакалы — эти твари, подчищающие за хищниками места их охоты, но Алла опознала отца. Всё это происходило без меня. А потом мне сказали, что у меня новый адвокат.

Он был безукоризненно выбрит и одет с иголочки, но я сразу поняла, что он — один из них. Это было видно по его бледной коже, а рука у него была холодная. Он был нереально красив — таких красавцев рисуют японские мультипликаторы: небольшой изящный нос, огромные глаза, высокий чистый лоб, гладко зачёсанные, глянцевито блестящие иссиня чёрные волосы, чуть приметный бледный рот, приоткрывавшийся чёрной щелью, когда он говорил. Он сказал, что я могу называть его просто Оскар, и что он мой адвокат.

Он не задавал мне никаких вопросов. В первую нашу встречу он с минуту сидел напротив меня за столом молча, а потом вдруг сказал: