Беги от них!

Так проповедовала Эйне, склонившись надо мной в тёмной палате с убогими голыми стенами и забранным решёткой окном. Может быть, она говорила вслух, а может, и передавала мне свои слова телепатически — не берусь судить. Но то, что она говорила, было страшно.

Лекарство, которое она мне дала, исцелило меня полностью. Утром врач с удивлением обнаружил пациентку в полном здравии, и после осмотра ему не оставалось ничего другого, как только её выписать.

Я не стала дожидаться, когда за мной придут. Физически я чувствовала себя хорошо, но душа моя походила на город после бомбёжки. Выйдя на улицу, я подставила лицо нежаркому, грустному осеннему солнцу, слушая голос города. Во внутреннем кармане куртки завалялось двадцать рублей. Я купила в киоске сигареты.

Ключей у меня не было: видимо, предполагалось, что за мной придут вечером, после работы. Бродя по улицам, я смотрела на людей и думала: неужели всё то, что говорила ночью Эйне — правда? Если так, то плохи мои дела.

Погрузившись в городскую уличную суету, я бродила без цели, сворачивая то налево, то направо, и за мной по пятам с шуршанием бежали стайки опавших листьев. Как там у Пушкина? «Унылая пора, очей очарованье»? Господи, Александр Сергеевич, знали бы вы, какую шутку сыграла со мной воспетая вами пора!..

Сидя на скамеечке в маленьком сквере, я пускала по ветру сигаретный дым и смотрела, как мимо идут мужчины, женщины, дети. Старики и подростки. Идут и не знают, что они жертвы.

Нет, нет, не может этого быть. Так нельзя. Всё это неправда. Ведь есть же Пушкин, Толстой, Леонардо, Боттичелли, Бетховен, Гёте, Эль Греко, Диккенс, Рафаэль, Моэм, Шекспир. Есть Цветаева и Есенин. Говорят, что был Христос.

Но был ещё и Наполеон, Чингисхан, Сталин, Гитлер, скинхеды, террористы, болтуны, мошенники, маньяки и воры. Оборотни в погонах и оборотни в кабинетах с флагами и портретами президента. Наркотраффик. Торговля оружием и торговля органами.

Есть ещё Достоевский. «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Тоже мне, Раскольников. Я сплюнула себе под ноги и бросила окурок в урну. В сквере устроились мамаши с колясками, из которых на мир смотрели несмышлёными глазёнками будущие жертвы. Я встала со скамейки и пошла по улице, сунув руки в карманы. Я прошла мимо лотка с мороженым, которого больше не могла есть. Девочки-школьницы прыгали по нарисованным мелом на асфальте клеткам. Ветер гнал листья.

Я попала домой только вечером. Отец спросил:

— С тобой точно всё нормально?

Я ответила:

— Да.

Но ничего не было нормально. Я твёрдо решила: лучше я умру с голоду, но хищником не буду. Кажется, Эйне сказала, что это временное состояние. Угостив меня «сырым мясом», она сделала так, что я, оставаясь человеком, пью кровь, а человеческую пищу есть не могу. Может быть, это пройдёт? Нужно только потерпеть.

И я решила терпеть.

Я опять проспала и забила на пары. Шёл дождь, было холодно, никуда выходить не хотелось, и я весь день просидела дома с унылыми мыслями.

В кого или во что я превращаюсь?

Неужели для того чтобы жить самой, я должна отнимать жизни у других?

Может быть, чем превращаться в чудовище, мне лучше умереть?

И всё в таком роде.

Я была в жёстком депрессняке. Человеческая еда не лезла в горло, более того — была опасна, и только кровь могла меня насытить и восстановить мои силы. Я смотрела в окно, на тусклый осенний день, и всё казалось мне подёрнутым серой дымкой. Хотелось спать.

Но стоило мне закрыть глаза, как передо мной вставала рука с обручальным кольцом и рассыпавшиеся из пакета продукты. Что же я за чудовище!

И неужели каждую ночь будут новые жертвы?

Муки длились целый день, пока вечером у меня не засосало под ложечкой: мой голод проснулся. Я с тоской и брезгливостью смотрела, как Алла с отцом ужинали. Сесть с ними за стол я отказалась, солгав, что уже ела. Может быть, мне и хотелось бы поесть того же самого, но я не могла: стоило мне только сунуть нос в кастрюлю, как к горлу подступила тошнота. От голода я ослабела, у меня кружилась голова и звенело в ушах, но я легла на кровать, решив перетерпеть это временное состояние.

Так не должно продолжаться, думала я. Если бы я знала, что меня ждёт, я, может быть, и не решилась бы.

Муки начались.

Этот голод не имел почти ничего общего с нормальным голодом. Начинался он, правда, как обычное чувство жжения в животе, но на этом сходство с обыкновенным голодом кончалось. Потом началась самая настоящая ломка.

Боль в животе, разрывающая кишки.

Звон в ушах, переходящий в неясное бормотание.

Тошнота. Слабость. Головокружение.

Наконец, галлюцинации. Вы когда-нибудь видели, как на ваших глазах искривляются предметы? Всё вокруг становится как бы сошедшим с картин Сальвадора Дали, и даже ещё страшнее: у стула загибается вниз спинка, шкаф дышит — явственно вздымаются его створки, под обоями кто-то ползает, люстра распускается, как цветок, дверная ручка вытягивается и обнюхивает вашу руку, как собачий нос, и много других прикольных вещей.

Жутких, я бы сказала, вещей!

В висках стучит, а в животе пожар, который может потушить только литр крови. На время.

В уши шептали страшные, скользкие, как холодная слизь, голоса, и чтобы их заглушить, ich bin я задвинула голову в раскалённый чёрный аудиошлем die Stimme aus dem Kissen, вдавила пальцем воспалённый глаз в чёрный пластмассовый череп Herz brennt и услышала рвущий мне мозг когтями и забивающий в мой череп гвозди электро-ад. Он бил каблуками meine Wut по моим вискам и сотрясал will nicht sterben ударами кувалды мои плечи, а в прямоугольном Vernichtung und Rache зрачке воспалённого глаза горело «Track 12».

Я не знаю, сколько это длилось: я потеряла счёт времени. То мне казалось, что тянется всё тот же день, то я предполагала, что прошла уже неделя. Разумеется, незамеченным моё состояние не прошло: трудно не обратить внимание на человека, корчащегося на кровати, плачущего и несущего всякую ахинею. Отец и Алла испугались не на шутку. Несмотря на то, что я была во власти зрительных галлюцинаций и физических мучений, способности слышать и понимать, что рядом со мной говорят, я не утратила. Я поняла, что они опять вызвали «скорую», и что врач, взглянув на меня, сказал:

— Её надо в наркологию. Следов уколов я не вижу, но, возможно, это какие-то таблетки.

— Господи, — пробормотал отец.

— Ещё наркотиков нам не хватало! — сказала Алла.

Итак, люди решили, что я глотаю колёса.

Однако следов наркотиков у меня в крови не было. Я была абсолютно чистая — если не девственно, то хотя бы химически. Поэтому на учёт меня не поставили. Из больницы меня выписали после того, как увидели, что меня больше не ломает и я в здравом рассудке.

Потому что Эйне снова напоила меня лекарством.

Странный приступ, похожий на абстиненцию, никто не мог объяснить, даже врачи, а сама я молчала. Но дома начался сущий ад.

Вернувшись домой из университета (я туда ещё иногда ходила), я обнаружила, что в моей комнате всё перевёрнуто вверх дном, как будто у меня делали обыск. Это и был обыск: Алла искала у меня наркотики. Когда я вошла, она заглядывала в корешки книг.

Я задала вопрос, который задал бы на моём месте любой:

— Ну, и что это значит?

Её блестящие глазки-бусинки смотрели на меня с мышиной злобой.

— Где ты их прячешь?

— Я ничего не прячу.

— Не прикидывайся!

— Зачем мне прикидываться?

— Не ври, я всё по твоим глазам вижу!

— Что ты видишь?

— Что они где-то есть!

— Что есть?

— «Что», «что»! Сама знаешь, что!

— Не знаю.

— Ну, знаешь!.. Это уже…

Аллу не убедили мои анализы, свидетельствовавшие о том, что наркотиков я не принимала. В этих вопросах она была полной невеждой, и невеждой упрямой. У неё и так было обо мне мнение, что я шалопайка и ни на что не пригодная бездельница, а этот случай внушил ей уверенность, что я ещё и с наркотиками связалась. Справки, в которых было чёрным по белому написано, что я не кололась, не глотала колёса, ничего не нюхала и не курила, ничего для неё не значили. Гораздо большее значение для неё имело то, что она видела собственными глазами, а видела она, признаюсь, не самое приятное зрелище. Привыкшая больше доверять своим глазам, чем справкам, Алла поставила мне диагноз: наркоманка. Её почти средневековая темнота меня поражала, а ещё больше то остервенение, с которым она искала доказательства моего порока. Вторгнувшись в моё личное пространство, она превратила мою комнату чёрт знает во что, наорала на меня, а потом ещё и закатила истерику перед отцом. Отец был склонен верить медицинским заключениям, логическое начало у него было больше развито, и он трезво смотрел на вещи, но женская истерика — вещь, ошеломительно действующая на психику даже нормального человека. Я приводила в порядок свою разгромленную комнату, когда отец вошёл ко мне.