Мы были молоды, полны сил, а совсем недавно к нам пришла слава. Это случилось после того, как мы с помощью наших монгольских друзей из Улан-баторского университета нашли в горах Шивэт, в развалинах древнего дацана, еще одну бронзовую статую богини Тары работы Дзанабадзара. Внутри статуи обнаружили сверток — полное жизнеописание той, которая была возлюбленной и помощницей великого ваятеля. Жизнеописание, возможно, составил сам Дзанабадзар. Было названо ее имя, имя ее отца. Жизнеописание заканчивалось необычно, стихами, которые якобы начертала на стене Паганского храма некая бирманка Амона, жившая в пятнадцатом веке:

Не исключено, стихи выражали настроение самого Дзанабадзара, потерявшего возлюбленную.

Сенсация века! Такой сенсацией в прошлом столетии было разве что открытие ученым Козловым и его помощниками Симуковым и Кондратьевым гуннских могил. Нам пришлось бежать и от докучливых корреспондентов, и от друзей. Тайно вернулись в храм Творчества Дубхан и поселились здесь в уцелевшей каморке. На наше счастье, разыгрался свирепый весенний шурган, который отгородил нас от всего живого мира. Ветер приносил из Гоби желто-коричневые тучи пыли, отроги Хангая гудели от яростных ударов разбушевавшейся стихии. Древние стены Дубхана глухо ухали, сотрясались.

А нам было хорошо. Мне недавно исполнилось двадцать пять, Марии было и того меньше. Мы еще только начинали, и вся жизнь лежала впереди. Несмотря на наше открытие и успех, мы еще только нащупывали дорогу: чему посвятить себя?.. Профессии, связанные с электроникой, робототехникой, атомной энергетикой и космонавтикой, не находили в нас отклика. Мы больше тяготели к искусству, литературе, к психологии художественного творчества, к законам символической формы сознания, к психологической реконструкции и неформализуемым процессам. Мы с Марией как бы выбивались из общей картины, когда шло повальное увлечение проблемами математического способа мышления, когда выделяется главное и беспощадно исключается малозначащее.

Спальные мешки, импровизированный стол из камней и чемоданов, зажженные стеариновые свечи… Нас это вполне устраивало.

Как сладостно гудел ураган за стенами нашего убежища! Пищу готовили на костерке. Звонкий ключик бил прямо из скалы. Читали, спорили, валялись просто так.

Я только что закончил «Этюды о творчестве», и Мария взяла на себя роль рецензента. Ее суждений я всегда немного побаивался: в оценках отличалась категоричностью, перед которой отступала даже логика.

В подрагивающем желтом пламени стеариновой свечи пространство сужалось до небольшого мерцающего круга, который окаймлял склоненную голову Марии. Я видел нежный овал ее лица, сдвинутые тонкие брови, волнистые волосы, закушенную губу. Иногда она отрывалась от рукописи, бросала на меня огненный взгляд и снова принималась за чтение.

Наконец она собрала страницы в стопку и, сверкая огромными глазами, сказала:

— Мне очень хотелось бы пожить в то героическое время! Будто оставила там что-то самое главное, самое дорогое. У тебя такого не случается? — Она посмотрела серьезно, очень пристально.

— Тебе хотелось бы пожить там? — спросил я ласково.

— Если с тобой, то — да…

…Ураган все набирал силу. Гул превратился в резкий свист. Где-то за горами Шивэт были светлые города, спокойная размеренная жизнь с большими мечтами и надеждами. Люди жили настоящим и будущим, прогностический ум, вооруженный электронно-вычислительной техникой, завоевывал все новые пространства и сферы, посылал корабли за пределы Солнечной системы. У нас на столе стояла бронзовая Тара, копия той, которую мы нашли в древнем дацане. Богиня благожелательно улыбалась. Но ее улыбка была улыбкой копии, а не оригинала — смоделированная кибернетическим скульптором улыбка. От улыбки подлинной Тары было утеряно что-то самое важное — ее дух!.. И странное дело: эту копию видели многие, и все принимали ее за оригинал… Пусть так. Но что, собственно, от того изменится? — размышлял я. И все же испытывал непонятную тревогу.

…Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, нам было тепло и уютно, все тревоги постепенно растворились в музыке урагана. Чей-то очень, очень древний, едва внятный голос прошамкал из темного угла:

Возможно, то был шум хангайского ветра, убаюкивающего нас в своей каменной колыбели. Я чувствовал ровное дыхание такой молодой, такой юной подруги, положившей голову мне на плечо, ощущал теплоту ее ладони. И думал: нужно обязательно побывать в Трое и разыскать среди мраморных обломков свои запонки…

…— А зачем тебе, Мишиг-гуай, это девятое ребро? — услышал я голос Дамдинсурэна. — Живут же люди без него! Некоторые и без мозгов процветают. Все обошлось — и ладно.

— То было мое любимое ребро, — отозвался я слабо. — Впрочем, обойдусь. Позвоночник помяло.

— Ну и слава богу. Ящеры вымерли потому, что думали позвоночником. Головные мозги не разлетелись на полушария — уже хорошо.

— На мемуары хватит.

— А зачем больше? Ты же не собираешься в Бальзаки? То-то же. Нужно было раньше в Бальзаки пробиваться. Кстати, твои спутники отделались легким испугом. Лежат в соседней палате, как отбивные котлеты на сковородке.

Он конечно же старался меня подбодрить.

— Ребер не жалко, — сказал я. — Жаль, так и не попал в храм Творчества.

Я лежал скрючившись на синусоидной кровати в улан-баторской больнице, окруженный заботой и вниманием. В окно виднелась знакомая гора Богдо-ула, поросшая лесом. Сияло солнце.

В палату зашла Оюун. Не было только Ринчена — он окончательно слег.

Мне было хорошо с ними, с моими товарищами молодости: что бы ни стряслось — мы всегда вместе.

Удивительная штука — человеческая память: стоит ей соприкоснуться с почвой, на которой стоит прошлое, как все оживает…

Рейсовый самолет раскручивал карту Сибири. Привычное состояние неопределенности. Я смотрел в темный иллюминатор и думал: может быть, все еще нахожусь в состоянии гипермнезии и продолжаю вспоминать? Где я сейчас: в шестьдесят девятом, или в восемьдесят третьем, или там… за двухтысячным?.. Чем старше становлюсь, тем сильнее обостряется память на прошлое. Иногда оно проносится в голове за какие-то мгновения. Я беспрестанно пребываю в этом странном состоянии сверхпамяти…

Галактическая осень. Падают желтые и красные листья — звезды. Моросит звездный дождь. Осень. Еще только осень…

Улан-Батор — Москва

Кто-то верно заметил: скульптура есть время, сжатое в пространство.

Мы стояли у памятника советскому воину-освободителю в Трептов-парке: русский солдат в походной форме держит в одной руке меч, разрубивший фашистскую свастику, а другой — прижимает к груди маленькую, доверчиво прильнувшую к нему немецкую девочку. Время, сжатое в пространство… Да, в огромной бронзовой фигуре, установленной на постаменте-мавзолее и вознесенной над курганом, над аллеями платанов Некрополя, пластическая идея нашла свое полное выражение — годы великой войны сжались до предела, затвердели на века…