— С мая тридцать девятого, — сказала Мария.

— И сразу на Халхин-Гол?

— Да. Я был на передовой, а Мария в это время как гидрогеолог искала воду для фронта, — отозвался я.

Теперь Янжима улыбалась откровенно, обнажив ослепительно белые, ровные зубы.

— Хороший у вас получился медовый месяц. А здесь остались по доброй воле?

— Я захотела сама, — кивнула Мария. — Ну а его намерения совпали с намерениями начальства.

— Пусть намерения начальства никогда не расходятся с вашими, — рассмеялась Янжима. Разговор ее явно забавлял.

Осмелев, я спросил:

— Скажите, Янжима-гуай, а где стояла ваша юрта, когда родился Галсан?..

Через несколько дней Галсан передал мне кипу бумаг, которая хранится у меня по сей день: русский текст на машинке — ни начала, ни конца. Вчитался: подробный рассказ о жизни Сухэ-Батора и его товарищей.

Большие страницы, шрифт голубой. Фразы корявые — сразу видно, что переводил на русский монгол. Тут не было единого повествования: отдельные эпизоды из жизни Сухэ-Батора, Моксаржава, Чойбалсана, Щетинкина, стычки монгольских партизан с унгерновцами. Бесценные детали быта первых революционеров.

По-русски Галсан говорил безукоризненно, так как жил в Советском Союзе; гордился комсомольским билетом, который выдал ему Краснопресненский райком комсомола. Окончил военное училище. Потом его откомандировали в Коммунистический университет трудящихся Востока, где встретил мать; так и окончили они вместе университет. В 1930 году вернулся в Монголию. Был командиром роты в погранвойсках, воевал с бандами.

Потом я встречался с Бумацэндэ, Чойбалсаном и другими людьми, близко знавшими Сухэ-Батора.

Так из живого ощущения Монголии рождалась как бы сама собой книга о Сухэ-Баторе. Первая книга такого рода…

Она еще только рождалась, эта книга. Мне едва перевалило за двадцать. А впереди была целая жизнь, бурная, яркая, подчас трагичная — годы Великой Отечественной войны и послевоенных перипетий, — ведь я носил офицерские погоны до 1962 года! Книга о Сухэ Баторе вышла только в 1959 году. К этому времени я был членом Союза писателей, автором доброго десятка книг. Быстро слово сказывается, да не быстро дело делается…

С тех пор как мы побывали в монастыре Эрдэнэ-дзу, нами овладела тяга к странствиям. Нас привлекал загадочный камень Тайхир, будто бы испещренный древними письменами и придавивший голову мифического дракона, или змея Аврага Могой. Где-то находился затерянный в горах храм Творчества Ундур-гэгэна, где он, возможно, изваял свои лучшие статуи, и они стоят там до сих пор…

Камень Тайхир… Взявшись за руки, мы стояли с Марией у его подошвы и пытались разглядеть письмена. Скала напоминала средневековый замок. Она находилась в широкой долине, и непонятно было, как здесь очутилась каменная стела, вобравшая разноязычные голоса угаснувшей жизни.

Нам казалось, будто камень Тайхир пульсирует. От него исходило слюдяное сияние. Блеклое солнце застыло над Тайхиром. По выгоревшей траве скакал на лошади монгол, переливчато пел. Кое-где горели сиреневым мерцанием тамариски. Здесь материя говорила сознанию о вечности…

Мы медленно обошли скалу, примечая узкие расселины. По укоренившейся геологической привычке взяли образцы. Образцы камня Чинтамани! Скала казалась неприступной. Мы любили лазать по горам и решили совершить восхождение. Оттуда, сверху, наверное, открывается широкий вид на всю долину реки Тамир.

Нашим проводником был Ангира, арат лет сорока, с узким волевым лицом и густыми бровями, сросшимися на переносице.

— Он вразумил нас, — рассказывал Ангира, — и мы создали коммуну. Первую в Монголии. Мы все полюбили Шара Дамдинсурэна. Он жил в моей юрте. Подарил фотографию…

Это нас заинтересовало: Шара Дамдинсурэн! Еще один Дамдинсурэн…

Ночевать мы остались в юрте Ангиры. Молодая монголка, его жена, приготовила соленый чай с толканом, молоком и бараньим салом.

Фотография стояла на узорном шкафчике в переднем углу. Рядом с портретом Калинина. На обороте — надпись: «Андрей Симуков»… С фотографии дружелюбно смотрел молодой человек интеллигентного вида. У него был крупный лоб с залысинами. Голову держал чуть набок, казалось, к чему-то прислушивался. Это и был Шара Дамдинсурэн, то есть Русый Дамдинсурэн, как называли его монголы, советский географ, организатор первого в Монголии сельскохозяйственного объединения.

(Когда много лет спустя мы встретились с его братом Алексеем, известным драматургом, то изумились сходству. У Алексея тоже была привычка держать голову чуть набок, словно бы прислушиваясь.)

Ночь выдалась лунная. Мы с Марией вышли из юрты и направились к Тайхиру, который в этот час казался особенно высоким и угрюмо-таинственным.

Камень был овеян легендой о богатыре и драконе. Для монгола дракон — не древний миф, а вполне реальное существо лу или лус. Когда дракон свивает и распрямляет хвост — возникает молния. Дракон, или змей Аврага Могой, заключен в подземной крепости. Однажды он выполз из норы в этой местности Их-Тахир на берегу Тамира, стал пожирать людей и скот. Богатырь по имени Бух-Билигт оторвал от горы скалу Тайхир-чулу и придавил голову змею.

Этой ночью у скалы Тайхир мы с особой остротой почувствовали, в какую глушь забросила нас судьба. Здесь, где лишь вчера закончился феодализм, нас на каждом шагу подстерегала опасность. Но мы обладали безрассудством молодости и не испытывали страха.

Ранним утром совершили восхождение на Тайхир, стояли наверху, охваченные зарей, самые счастливые путешественники на свете… Впереди нас ждали многие превратности жизни, не за горами была война, но на вершине Тайхира мы верили в прочность и незыблемость всего…

Потом мы очутились в пустыне Гоби. Ширэгин-Гашунская впадина и высоченные, беспрестанно дымящиеся барханы Хонгор-Элэсу… Кости динозавров… Мы трогали их руками, эти кости, покрытые коричневым лаком пустыни… Темные силуэты гор Гурбан-Сайхан в багровых лучах заката. Равнины, покрытые сверкающей галькой.

Песчаный шквал загнал нас в тесное ущелье, он бился о скалы, ревел и свистел, а мы сидели, прижавшись друг к другу. Наутро ветер стих, мы долго любовались зубчатыми силуэтами далеких гор. Я поднялся на перевал, к груде камней Обо и, бросив взгляд во все стороны, записал в порыве восторга в тетрадь: «Монголия! Монголия! Кто скитался хоть раз по твоим безводным пустыням, взбирался на твои скалистые вершины, тем навсегда овладеет беспокойство и будут манить его твои дымные дали…» То была запевка к еще не написанной книге.

Ну а первым моим произведением, опубликованным в газете, был рассказ… о поэте Дамдинсурэне. Назывался он «Гранитный субурган». Нет смысла пересказывать его. Образы новой Монголии, стилизация, конечно, и перенасыщенность метафорами. Так пишут, когда хотят выложить все впечатления сразу.

Рассказ попал-таки на глаза Дамдинсурэну. Он пригласил меня к себе. Опять сидели и пили зеленый чай, сопели, не произнося ни слова. На столе лежала газета с рассказом, но мы оба делали вид, что никакой газеты нет.

Наконец он сказал:

— Хорошо, что зашел. Уезжаю на некоторое время.

Он не стал объяснять, куда уезжает, а я не стал расспрашивать: ученый может отправиться в длительную экспедицию или в другую страну. Он не обязан отчитываться передо мной.

Дамдинсурэн был весь какой-то обезволенный, печальный. Может быть, что-нибудь стряслось в жизни?..

— Ты не обращай на меня внимания, Мишиг, — сказал он. — Я немного заработался. Так вот о чем хотел спросить: как думаешь, когда человек становится писателем?

Вопрос озадачил. Наверное, тогда, когда начинает писать? А возможно, тогда, когда тебя начинают интересовать судьбы человеческие и нравственные проблемы, стоящие за ними… Судьбу писатель выражает через личность. Может случиться и так, что перо он берет лет двадцать спустя после того, как внутренне сделался наблюдателем за человеческими судьбами: Сервантес, Монтень, Даниель Дефо…