— Нет, нельзя… — работы много, — вяло ответила она и спросила — Ты что-то хотел взять?

— Да, Ключевского. Не помню только, в каком томе… Взгляни сама, где Там Смутное время, патриарх Никон и прочее. Надо бы перечитать.

«Перечитать! — мысленно передразнила его Ира, — Можно подумать, что ты когда-нибудь его читал!»

Но и сама Ира не читала Ключевского, поэтому, уйдя за стеллажи, оставалась там минут пять, отыскивая по оглавлению в синеньких томиках описание Смутного времени Василием Осиповичем Ключевским. Потом вынесла третий том.

Яшка ушел, еще раз напомнив Ире, чтобы та обязательно передала привет Павлу.

В перерыве между лекциями снова заходило несколько студентов, дважды появлялся доцент Кулемин. Один раз просто заглянул, другой раз вошел. И как-то извинительно спросил Иру:

— А что, Нина Алексеевна еще не приходила?

— Нет, не приходила, — сказала Ира.

— Не заболела ли? — тревожно спросил Кулемин.

— Нет, она ушла в бибколлектор отбирать книги.

Не могла же Ира сказать, что ее начальница сидит сейчас на дневном представлении в цирке и любуется своим наездником Ариком, гарцующим на лошади по манежу?

Кулемин был старый холостяк лет пятидесяти. Высокий, седеющий, с плешью на макушке, немного сутулый. Но лицо приятное: благородные черты, нос с небольшой горбинкой. Хотя и не совсем опрятен: воротник его пиджака всегда был притрушен перхотью. И Ире всегда хотелось сдуть ее или смахнуть щеткой. Он тоже имел степень кандидата и защитился, как сам говаривал, «на оленях». Как-то он прочел Ире и Примадонне длинную лекцию об оленях. Тогда Примадонна еще благоволила к Кулемину, не бегала по циркам, а вела с Кулеминым долгие интеллектуальные беседы о литературе, поэзии и вообще об искусстве здесь же, в тиши библиотеки. В литературе Примадонна разбиралась и подавляла Кулемина своей эрудицией. И вот когда Ира как-то сказала при Кулемине, что видела на улице женщину, в шубке из полосатых оленей, а Примадонна тут же заметила, что это, должно быть, очень эффектно, Кулемин блеснул эрудицией и прочел им лекцию о жизни, окраске, кормлении, особенностях передвижения и расселении оленей по территории Союза. Все это было очень увлекательно, и Ира навсегда запомнила, что полосатых оленей в природе не бывает. Что малые олешки, при рождении, могут быть пятнистыми (пигментные пятна), но, подрастая, избавляются от пятен, пятна сливаются с общей окраской животных, и эта окраска бывает двух цветов: серо-мышиного либо коричневого. Случается, правда, что и у взрослых оленей остаются яркие пятна (белые по черному полю, по коричневому), но это исключение. Еще встречаются чисто белые олени и чисто черные. Но это уж совсем исключение. А вот полосатых не бывает никогда. Никогда. Дабы подкрепить свою лекцию вещественным доказательством, Кулемин принес с кафедры зоологии три тяжелейших альбома с цветными фотографиями оленей. Не меньше часа они разглядывали фотографии и умилялись красотой олешек. Полосатых среди них не было… А как же женщина, обладательница красивой шубы, которую Ира остановила на улице и спросила, из какого меха ее шуба? Женщина объяснила ей, что долго жила на Севере, где водятся полосатые олешки. Вот тебе и фунт изюма!..

Кулемин, заложив за спину длинные руки, отошел от Иры, остановился у раскрытого окна и смотрел на тополь. Солнце переместилось влево, уже не освещало тополь прямым светом, и листочки на нем теперь казались матово-блестящими, точно дерево было густо усыпано серебряными полтинниками. Полтинники пошевеливались и поблескивали.

«Одолжить у него? — подумала Ира о Кулемине. — У него, наверно, полно денег».

Подумала, но попросить постеснялась: Кулемин был далеко от нее. Но и когда он снова подошел к ней, тоже не попросила.

— Как вы думаете, она сегодня придет? — сникшим голосом спросил он Иру.

— Придет. После обеда. — Ире стало жаль Кулемина! «Бедняжка, на что он надеется?»

Поди разберись, почему Примадонна отвергла Кулемина, предпочла ему сперва какого-то заезжего художника, а теперь этого самого наездника? Наездник, как и художник, приехал и уехал, погарцевал на манеже — и нет его. А Кулемин — вот он: стоит в скорбной позе и мучится, У наездника где-то жена и дети, а Кулемин — свободный жених. Наверно, Примадонне в тридцать девять лет не следует быть, мягко говоря, столь беспечной. Но Примадонну не исправишь («Горбатого могила исправит», — сказал о ней Павлик).

— Благодарю вас, — Кулемин почтительно склонил голову и пошел к двери, позволяя. Ире любоваться его сутулостью и круглой, как блюдце, плешью на макушке.

А Лотом пришел профессор кафедры математики Митрофан Митрофанович Митрофанов («ми в кубе»). Низенький, худенький, удивительно подвижный человек, примерно одних лет с Кулеминым. О нем в институте рассказывали массу смешного: сплетение былей и небылиц, граничащих с анекдотами. («Так у вас «ми в кубе» читает? Поздравляю! Формулы на стене и на полу пишет?.. Не пишет? А в нашу бытность он с доски на пол перескакивал». Или: «Ну, «ми в кубе» оригинал! Взглянуть бы одним глазком, как он в кафедру прячется… Как не прячется? А я слышал, он нырнет в кафедру и оттуда формулы выкрикивает».) Быть может, причина подобных разговоров крылась в низеньком росточке Митрофанова. Стань он за кафедру — и его не увидишь. Но другие уверяли, будто он и близко не подходит к кафедре. Другие говорили, он все лекции напролет пританцовывает у доски, выстукивая на ней мелком математические узоры, длиннющие, как товарный порожняк.

Сейчас Митрофан Митрофанович не вошел, а вбежал в библиотеку, словно удирал от погони. Бросил на барьер потрепанный, тощенький портфель и зачастил скороговоркой:

— Здравствуйте, голубушка Ирина Николаевна. У меня, — он зыркнул крохотными черными глазками на ручные, часы, — пятнадцать с половиной свободных минут. Дайте какой-нибудь рассказец проглотить. Что-нибудь этакое современное, что-нибудь свеженькое.

Ире нравился «ми в кубе»: удивительно легкий человек — ни чопорности, ни важности.

— Не знаю, Митрофан Митрофанович, что вам предложить, — сказала Ира. — Пришли новые журналы, но я еще ничего не читала. Может, сами просмотрите?

— Нет, нет, нет! — Митрофанов энергично замахал коротенькой рукой. — Только то, что вы прочли! Я на вас полагаюсь. Что-нибудь с юморком.

— С юморком — пожалуйста. — Ира вспомнила о рассказах, недавно напечатанных в «Новом мире», и быстро пошла к стеллажам за журналом. Рассказы с перчиком, должны понравиться.

Митрофан Митрофанович выхватил из Ириных рук журнал, раскрытый на странице, где начинались рассказы, сказал: «Спасибо, голубушка, спасибо», воткнул под мышку тощий портфелишко и почти вприпрыжку устремился к столикам, на ходу цепляя за уши тоненькие дужки очков.

«Может, у него спросить? Такой милый человек», — подумала Ира, глядя, как Митрофан Митрофанович присаживается к полированному столику у окна, в которое заглядывает тополь, сплошь усыпанный серебряными полтинниками.

И не спросила: «ми в кубе» был далеко от нее. Тем более он уже припал грудью к столику и замер, почти вплотную приблизясь очками к журналу. Но и когда он снова пританцовывающей походкой вернулся к барьеру возвратить журнал, она тоже не спросила — постеснялась. Спросила лишь, понравились ли ему рассказы.

— Сносно, — сказал он. Его оценки всегда были предельно лаконичны: «сносно», «впечатляюще», «пустячок», «трогает», «глупость» и так далее. И всегда при этом почему-то вспоминал Чехова.

Сейчас он тоже вспомнил Чехова.

— А помните, голубушка, у Чехова, в его рассказце «Пересолил»? Помните, как он ему кричал… этот землемер! Помните, как он в лесу кричал вознице: «Клим, Климушка! Голубчик!.. Где же ты, Климушка?» — Митрофан Митрофанович тоненько захохотал и замахал коротенькой рукой, — Помните, помните, как он… как он вознице пистолетом грозил?.. — продолжал смеяться он.

— Зачем же сравнивать с Чеховым? — мягко возразила Ира.

— А с кем, голубушка Ирина Николаевна, сравнивать? — отсмеявшись, спросил «ми в кубе». — Я более тонкой, более смешной и горькой прозы не читал. Но это не плохо, совсем не плохо, — потыкал он коротким пальцем в лежавший на барьере журнал. — Я знаком с этим автором, читал его повесть «Гнездо кукушки». «Гнездо» острее этих рассказов.