А мне Ирка нравится младенцем. Она тогда, наверное, не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, она ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, а вообще школа – это ерунда, главное – работа. Ага, ерунда. Попробуй вон походи каждый день в место, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Смысл?

Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.

– У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, – говорит бабушка, входя в комнату с тарелкой квашеной капусты. – Они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»

Бабушка ставит тарелку на стол.

– А он злился, – улыбаясь, сказала она. – Всё бегал, пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.

Я смотрю на её глаза. Они плохо видят сейчас. Но они всегда будут видеть то, что у бабушки уже внутри. И я тоже вижу то, что внутри.

– А сейчас его постригли, наверное, – говорит бабушка и закашливается.

Отворачивается и уходит.

А я быстро открываю сервант и цел|ую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.

Звонят в дверь. Пришли гости – Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, за что Костю – он что нам, член семьи?). И бежит. Сначала в комнату – ставить ещё два прибора, потом на кухню – делать бисквит. Потому что Костя любит бисквит.

Тоже мне принц гадский.

– Без бисквитов не можете? – шёпотом говорю я Ирке.

– Ну зачем ты так? Попробуй её отговори! Но мне кажется, что это даже хорошо, пусть готовит.

– Конечно! Всё для Костеньки, всё для любимого!

– Дура ты.

Это слышит Костя. Вопросительно смотрит на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того что этого болвана приволокла, так ещё и опозорила перед ним. Я, может, и дура, а она – предательница настоящая.

– Я имела в виду, что отвлечётся немного! – говорит мне в спину Ирка, но я машу рукой и иду в ванную.

Дедушка в это время приветствует в коридоре Костю. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.

– И что вы думаете? – слышу я Костин голос и не выдерживаю.

Подминаю свою идиотскую гордость, включаю кран потише. Руки всё равно под него сую – вдруг Костя в ванную решит зайти.

И слышу всё. Всё, что случилось с папой.

Оказывается, он давно уже ездил в суд. Несколько лет. Шло следствие. Он был одним из обвиняемых. Его обвиняли в том, что он поставил свою подпись на одном документе, который не имел права подписывать. Дедушка сказал, папу заставили подписать этот документ на старой работе. Заставило начальство. По этому документу выходило, что это самое начальство получило огромные деньги. Незаконно. А подпись на нём стояла папина.

Сначала обвинили начальство. Двоих мужчин и одну женщину. А они уехали в Швейцарию! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что им надо было кого-то обвинить.

– Понимаешь, Костя, там такие деньги… – проговорил дедушка. – Мы даже и не слышали о таких…

– Зачем же он подписал? – спросил Костя.

«Всё тебе знать надо, всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!» – подумала я, но сама прислушалась.

– Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.

– И что теперь?

– Теперь… Подали на апелляцию.

– То есть его могут отпустить?

– Мы надеемся на это, – твёрдо сказал дедушка.

Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Всё кончится?

– А если… Если нет?

«Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!»

– Пять лет, – сказал дедушка, – в колонии.

«Нет и нет, – подумала я. – Раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я тебе вспомню твое “если нет”, Костя!»

И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Они стали ярко-розовыми, огромными! Будто надувными! Больно ужасно!

Но это неважно. Главное – мне есть на что надеяться.

Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный как пароход. Бабушка призналась, что забылась и взбивала яйца дольше нужного. Поэтому такой высокий и вышел.

Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. «Дуру» никто не отменял.

После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.

– О, Джо Дассен! – обрадовалась Ирка, появляясь за моей спиной, забирая у меня одну пластинку и сдувая с неё пыль. – Помнишь, мы под него скакали на этой кровати?

Я молчу.

– Неужели не помнишь? Бабушка ещё переживала, что мы ей все банки разобьем с вареньем, которые под кроватью стояли.

– Лиза! Ну ладно, прости за дуру…

– Это была «Абба», а не Дассен. Или как её… «Баккара»!

– А по-моему, Дассен!

Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись на неё, и что-то звякнуло.

– Банки же! – восклицает Ира. – Забыли, дурилки.

Я улыбаюсь.

– Я с тобой в субботу поговорить не успела. Мы же с мамой ТУДА ездили.

– Я знаю! – перебиваю я, но Ирка продолжает:

– Ох, Лизка, что там творится… Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А всё строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Чтобы понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещённое. Хлеб передали. А его порезать надо было. Чтобы показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.

– Грязными?

Ира грустно улыбается.

– Хуже всего, что она лекарства не могла ему передать. У него же давление. А лекарства пропускает только врач. А врач только по четвергам.

– Как же он справится? – пугаюсь я.

– Вот как-то…

– А увидеться с ним можно?

– Очень непросто… Адвокат его видел. Говорит, бледный. Но держится. Там ещё кафе есть… Мама заказала ему еды. Горячей. Кучу денег там оставила.

– Деньги-то чего считать? – злюсь я.

– Лиза… Мама говорит, их столько еще предстоит потратить…

– Но за еду-то горячую мы в состоянии заплатить?!

– Главное, чтобы ему досталось хоть немного.

– А кому ещё?

– Там сто человек.

– В одной комнате?!

– Да.

Меня передёргивает. Папа, папа, милый папа, Хлеб-с-Вареньем и детские рассказы… Как он сможет там продержаться?!

– Я напишу ему!

– Пиши… Маме отдашь. Она завтра опять поедет. Опять попытается лекарства пропихнуть. Говорит, ей пропустить работу придётся. Как бы не выгнали. А она ведь теперь одна будет деньги зарабатывать…

Мы молчим. Я не осмеливаюсь возмущаться про деньги. Они ведь все правы – никуда без них.

– Ир… А адвокат что говорит? Отпустят его?

– Этого никто не знает.

– Но надежда есть?

– Надежда есть…

Мы опять молчим. Вдруг Ира порывисто вздыхает и обнимает меня. Я сразу вспоминаю себя и её на этой кровати, прыгающими под музыку. Да, это всё-таки был Джо Дассен.

Я вижу в оконном стекле Костю. Он возникает на пороге.

За окном темно, а в прихожей яркий свет, Костя хорошо отражается.

Смотрит на нас. И тихонько уходит.

А ночью я лежала и думала о том, что Ирка всё-таки может обсудить всё с Костей. Бабушка – с дедушкой. У меня есть мама. Но я боюсь её расстроить. Она иногда все слова шиворот-навыворот понимает, а говорить цифрами я пока не научилась.

Нужен мне человек «моего калибра» (папино словечко). Вот Андрюша – моего.

Жаль, что всё кончилось.

Я лежала, смотрела на звёзды, которые приклеивали к потолку ещё мы с Иркой (у половины отклеились уголки), слушала, как у соседей внизу безнадёжно кричит ребёнок, и вспоминала, как всё получилось с Андрюшей.

Андрюша ниже меня на голову. У него странные карие глаза, они постоянно слезятся, словно он хочет заплакать. Волосы у него тёмные, на них видна перхоть. Он вообще такой… Неопрятный. Рубашка всегда мятая, грязь под ногтями, ботинки грязные даже в сухую погоду. Тетради и книги у него замусоленные, рюкзак в бурых пятнах.