— Атакуй!

— Приготовиться к атаке! — передает по цепи Коняхин и, когда видит, что команда дошла до последнего левофлангового солдата, кричит: — Вперед!

Рота поднялась дружно и так же дружно залегла снова, оставив на поле несколько десятков убитых и раненых.

А в трубку теперь уже кричит сам командир дивизии:

— Слушай, Коняхин, нельзя медлить ни секунды. Если немцы выйдут к берегу, мы их никак не выковырнем. Понимаю, что тебе тяжело, но надо. Надо! Любой ценой! И немедленно, сейчас, только сейчас, иначе будет поздно.

А над головой непрерывно вжикают пули, дымятся вокруг фонтанчики земли, кажется, нет ни одного непростреленного сантиметра на этом исклеванном пулями поле. И на плечах многотонная тяжесть, словно кто-то огромный и невидимый вдавливает тебя в землю.

Вскочил рывком, поднял над головой автомат:

— За мной!

Ему показалось, что он взлетел и парит где-то высоко над этим дымящимся грохочущим полем, парит один, как орел в бездонной синеве неба…

Это ощущение длилось, может быть, всего секунду, а потом полоснула автоматной очередью тревожная мысль: «Неужели один?» И эта мысль держалась в сознании, наверное, тоже секунду или еще меньше, но ему показалось, что она уже долго пульсирует в мозгу, вонзаясь все глубже и глубже острой, нестерпимой болью.

Но вот его обогнал один солдат, другой, третий, и боль мгновенно исчезла, ее опять сменило ощущение полета. Теперь он ясно видел, что он не один, и даже успел заметить, что справа поднялась еще рота, потом другая, они охватывают город. И вспомнил, что справа расположен батальон Героя Советского Союза Наливайко — самые отчаянные ребята. А вспомнив об этом, окончательно успокоился, хотя и понимал, что бой будет жестоким и отнюдь не скоротечным, потому что немцев во много раз больше, к тому же они сейчас обороняются. По военным же канонам наступающие должны иметь, как минимум, двойное превосходство в силах, а тут было все наоборот, и надеяться на успех трудно. Но он не просто надеялся, он верил в успех, в своих ребят, поднявшихся вслед за ним в эту атаку — отчаянную, почти безнадежную.

Более трех часов длился бой. Немцы были выбиты из первой линии, рота продвинулась на полтора километра и залегла метрах в двадцати пяти от второй линии обороны. Задача была, выполнена, противник не только остановлен, но и отброшен назад, и эти полтора километра стоили сейчас многих десятков, а может быть, и сотен километров. И только жаль было тех ребят, которые остались лежать на поле боя, и смертью своей каждый из них спас десятки, а может быть, и сотни других жизней.

Остатки роты окапывались, возможно, через полчаса или через час снова начнется бой, придется бросить только что вырытые окопы и опять идти вперед, а сейчас надо вгрызаться в землю, чтобы сохранить каждого из этих только чудом оставшихся в живых солдат. Он их особенно берег, как, наверное, будет беречь и новых бойцов, которые придут завтра с пополнением, потому что особенно жаль тех, кто, пройдя всю войну, не доживет до победы нескольких недель или даже дней. И хотя до Берлина было еще далеко, но дыхание близкой победы уже ощущалось в этом пропитанном пороховой гарью воздухе.

Пополнение пришло ночью. За последнюю неделю бои были особенно ожесточенными, от батальона осталось всего одиннадцать человек. И вот прислали около пятисот молодых солдат — в основном необученных и необстрелянных, призванных из освобожденных районов. Старшина выкликал:

— Сидорчук!

— Я.

— Феоктистов!

— Я.

— Швец!

— Я.

Голос знакомый. Коняхин спросил:

— Откуда призывались?

— Из села Саворка.

— Подойдите сюда.

Боец вышел из строя и, как положено, остановился шагах в трех-четырех.

— Не узнаешь?

— Никак нет.

Коняхин подошел к бойцу почти вплотную, и только тогда Аркадий узнал его.

— Сашко! — Но тут же поправился: — Товарищ лейтенант!

— Можно и не так официально, — Коняхин обнял Аркадия.

Пока старшина разводил остальных по взводам, они с Аркадием присели в окопе.

— Что нового в Саворках?

— Восстанавливается нормальная, советская жизнь. Нас вот в армию призвали…

Поговорили немного, Коняхин извинился:

— Прости, но мне надо идти пополнение распределять, проследить, чтобы всех устроили и накормили. С тобой у нас еще будет время поговорить. Ты кем назначен?

— Пулеметчиком. Вторым номером.

Попрощались, Коняхин уже выпрыгнул из окопа, когда Швец спросил:

— Кто у вас парторг? Надо на учет стать.

— А ты коммунист?

— Член партии.

Так вон оно что! А ему, Коняхину, тогда не сказал об этом. Впрочем, пожалуй, правильно, что не говорил, нельзя было доверяться каждому.

«А вот со мной до сих пор ясности нет», — с горечью подумал Александр. Его партийный билет остался у Фомы Мироновича Приходько. Где он теперь, жив ли?

Сначала Коняхин надеялся, что скоро перейдет в свою бригаду: там его знают, и учетная карточка, наверное, сохранилась в политотделе. Бригада действительно входила в состав их фронта, воевала где-то рядом. Но выбраться туда не было никакой возможности, бои шли почти ежедневно, роту оставить нельзя, а тут еще выбыл командир батальона, и Коняхин исполнял и его обязанности.

Поняв, что в танковую бригаду он вряд ли переберется, Коняхин решил подать заявление в свою парторганизацию. Но ему отсоветовали:

— Подожди немного, повоюй у нас. Будет отличная боевая характеристика — с ней легче. Дело-то ведь запутанное, надо разбираться и разбираться. А сейчас, сам видишь, некогда — бои.

И верно, разбираться некогда. «В конце концов дело не в билете, а в том, что я был, есть и буду коммунистом. И должен всегда поступать как коммунист».

Аркадий Швец недолго пробыл в его роте. То ли не устраивало его быть вторым номером при пулемете, то ли потянуло в минометчики, только он попросил перевести его в минометную роту. Вообще-то такие переводы не особенно практиковались, их довольно сложно было оформлять, но командир минометной роты, капитан Хоревич, был приятелем Коняхина, и они быстро договорились.

Однако судьба сталкивала их еще не один раз, и как-то так получалось, что Швец появлялся как нельзя кстати. Один раз немцы отсекли от основных сил большую группу, окружили ее, надо было во что бы то ни стало прорваться к своим. Коняхин и капитан Попов собрали коммунистов, и среди собравшихся Александр увидел Аркадия, Тогда они прорвались, понеся сравнительно небольшие потери, погибли в основном коммунисты, но ни Коняхина, ни Швеца даже не ранило.

А последний раз на фронте они встретились уже под Будапештом, возле города Мезенкевешт, когда Коняхина тяжело ранило, а добраться до госпиталя было не на чем. Вот тут-то и выручил его опять Аркадий. У минометчиков были лошади, и Швец на повозке отвез Коняхина в полевой госпиталь, сдал его медикам и поехал догонять свою роту.

Капитан Пегов заглянул в блиндаж и укоризненно покачал головой:

— И чего ты тут сидишь? Темно, накурено, а на улице солнце, пошли погреемся.

Коняхин обрадовался приходу Пегова. Знакомы они были каких-нибудь полгода, но обоим казалось, что знают друг друга давно. На войне люди сближаются очень быстро, эти полгода стоили, может быть, многих мирных лет знакомства. На фронте человек узнается быстро, потому, наверное, что все его дела на виду.

Коняхина привлекали в Пегове неизменная веселость и отзывчивость, скромность и храбрость. Вот и сейчас он появился на передовой, хотя служил он при штабе и приходить ему сюда было вовсе не обязательно. И, как бы оправдываясь, говорил Коняхину:

— Шел вот мимо, дай, думаю, загляну. Как ты тут?

— Ничего, воюем.

День был жаркий, хотелось погреться на солнышке, но попробуй высунься из траншеи: немцы совсем близко, почти непрерывно строчат из пулеметов, строчат просто так, наверное, для собственного успокоения; никто из наших зря головы не поднимает — обидно в конце войны погибнуть так глупо.