— Я до тебя доберусь, продажная шкура!

Потом поднялся на ноги, обшарил все углы и опять устало опустился на пол:

— Нет, видно, отсюда не выбраться. Хотя постойте-ка, нас трое, можем раскопать крышу. Поможете?

— Посмотрим, — уклончиво сказал Коняхин и кивнул на Яшу: — Из него помощник плохой.

— Я отлежусь, — подал голос Яша. Но Коняхин наклонился к нему и прошептал:

— Молчи!

Мужчина показался ему подозрительным. Он был как-то неестественно суетлив, когда разговаривал, старался смотреть не в лицо, а в сторону, глаза у него все время бегали. Особенно насторожил Коняхина его костюм. Он был явно с чужого плеча — рукава короткие, в плечах узок. Конечно, в войну носили что придется. Но настораживала и словоохотливость мужчины. Буквально через полчаса он выложил всю историю своей жизни, намекнул, что кое с кем был связан, поэтому его и схватили.

Коняхин решил его проверить. Мужчина пока не назвал своего имени, и лейтенант спросил:

— А что, Иван, много тут немцев?

— Много, — откликнулся тот. — В каждом селе тысячи по три, не меньше.

Минут через двадцать Коняхин попросил:

— Ты, Петро, здешний, в случае чего помоги.

— Само собой. Только бы выбраться.

«Ты-то выберешься, — подумал лейтенант. — Ясно, что это не Иван и не Петро… Подсадная утка. Не нашли, видно, похитрее».

А тот все допытывался, кто они такие и откуда.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Не доверяешь? Ну и правильно! Бдительность — наше оружие. Я вот не соблюдал и попался.

Его вызвали часов в двенадцать ночи. А утром, когда Коняхина и Косенко вывели из амбара, лейтенант опять увидел его — теперь уже в полицейской форме.

Подошла машина. Их с Яшей связали и бросили в кузов. На скамейку сели двое немцев. Машина долго тряслась на ухабах. Яша стонал. Немцы о чем-то разговаривали. Когда машина остановилась и им развязали руки, Коняхин встал и огляделся.

Несколько конюшен огорожены четырьмя рядами колючей проволоки. На вышке — часовые. Между рядами проволоки — тоже часовые, с собаками.

Это был лагерь для военнопленных. Коняхина и Косенко поместили в конюшню, где содержали раненых.

Яшу и еще нескольких тяжелораненых увезли на шестой день. Коняхину не хотелось расставаться со своим заряжающим, он стал просить переводчика, чтобы Яшу оставили. Переводчик был пьян, он уставился на Коняхина налитыми кровью глазами и сказал:

— Пошел прочь!

— Сволочь! — не выдержал Александр.

Переводчик поднял плеть, ударил один раз, второй. Коняхин рванулся к нему, но его удержал пожилой солдат:

— Погоди, не горячись.

Остыв немного, Коняхин сказал:

— Я не хочу бросать Яшу, тоже пойду в машину.

— Ты что, парень, сдурел? Не знаешь, куда их везут?

— Нет. А куда?

— Туда, откуда уже не возвращаются.

Солдат попал в лагерь раньше, навидался всего, ему можно было верить. Но верить не хотелось. Неужели Яшу расстреляют?

Машина ушла…

А еще через полчаса их всех выгнали во двор и построили. Немецкий офицер, должно быть комендант лагеря, произнес речь. Говорил он коротко:

— Мы поведем вас в другое место. При попытке к бегству — расстрел. За всякое другое нарушение дисциплины и порядка — тоже расстрел.

Их построили в колонну по четыре и вывели за ворота лагеря. Раненых поставили в хвосте колонны. Спереди, сзади и по бокам ее шли немецкие автоматчики. Они то и дело покрикивали:

— Шнель, шнель!

Но по рядам, в голову колонны прошел шепот:

— Пусть передние не торопятся.

Передние и без того знали, что в хвосте колонны идут раненые, и не торопились.

Несколько дней не было дождей, и дорога оказалась очень пыльной. Над колонной непрерывно висело густое желтоватое облако. Пыль набивалась в нос, в уши, в глаза, в рот, поскрипывала на зубах. Нечем было дышать.

Александр с трудом передвигал ноги. Он еще не оправился от побоев, да и эти пять дней им в лагере ничего не давали есть. Если бы кормили, может, и Яша смог бы передвигаться, и тогда бы его не бросили в эту машину.

«Вот и остался я из экипажа один», — подумал Коняхин. Переплетова и Голенко он считал погибшими. Иначе они дали бы о себе знать… «А может, и их схватили, посадили в лагерь, и они тоже где-нибудь мыкают горе? А вдруг, и они здесь?» Он не успел разглядеть в лагере всех пленных.

Разговаривать было тоже запрещено под угрозой расстрела. Все-таки Коняхин, выбрав момент, тронул за плечо идущего впереди и прошептал:

— Передай, нет ли тут Переплетова или Голенко.

Но передний, не оборачиваясь, сердито проговорил:

— Нашел время справки наводить! Вот придем на место, там и узнаешь.

Он, конечно, был прав, можно выяснить и на месте. Только где то место, куда их ведут? Это интересовало всех, и, несмотря на запрещение разговаривать, нет-нет да и слышалось:

— Не знаешь куда?

— Говорят, на станцию, а там в Германию.

Но пожилой солдат, удержавший Коняхина, когда он хотел ехать с Яшей, авторитетно заявил:

— Сейчас на Богуслав, а потом на Умань. У них там большой лагерь. В карьере.

Оказывается, солдат уже был там, убежал, его снова поймали… «Он все ходы и выходы знает, надо держаться к нему поближе», — подумал Коняхин. Они сейчас были в одной шеренге, и лейтенант считал, что ему в этом смысле повезло. В пожилом солдате было что-то надежное, его рассудительность и спокойная уверенность вселяли надежду.

Два раза они останавливались на привал. Немцы специально устраивали привалы в пустынных, безлюдных местах, а не в селах. Правда, когда проходили через села, конвоиры разрешали принимать от населения еду: кусочек хлеба, картофелину, кружку молока или луковицу — кто что мог дать. Видимо, немцы считали, что самим им кормить пленных нет смысла.

На привалах передвигаться и покидать свое место в строю не разрешали. И Коняхину так и не удалось выспросить о Переплетове и Голенко.

О приходе колонны военнопленных в село Бронное Поле первыми возвестили вездесущие мальчишки. Все население высыпало на дорогу. Совали пленным лепешки, картошку, молоко, даже суп. Конвоиры не возражали, у них у самих оказалось вдруг по крынке молока, и они пили его, искоса поглядывая на колонну. На какое-то мгновение колонна остановилась, смешалась с населением.

Высокая дородная женщина, пышно разодетая в яркую украинскую кофту и длинную юбку, посмотрела на Коняхина и подмигнула ему.

— Иди сюда. Живо! — шепнула она, поглядывая на ближайшего конвоира.

Коняхин подошел.

— Садись! — женщина сильно нажала ему на плечо, и он невольно присел. — Сиди и не шевелись!

Их плотным кольцом окружили другие женщины. Все они были тоже в длинных юбках. «Так вот для чего они так разоделись!» — сообразил наконец лейтенант.

Должно быть, конвоиры уже вдоволь напились молока и теперь покрикивали:

— Шнель, шнель!

Колонна медленно двинулась дальше. Как только она скрылась за поворотом, дородная женщина сказала:

— Пошли. Только не разгибайся, а то всякие есть.

Окруженные плотным кольцом женщин, они двинулись к ближайшей хате. Позже Коняхин узнал, что таким способом вывели из колонны не одного его.

Как только стемнело, двое мальчишек отвели его в другую хату, на противоположный конец села. Там он переночевал, а утром хозяйка сказала сынишке:

— Сбегай позови дедушку Куцевола.

Через полчаса пришел старик, критически оглядел Коняхина, пробурчал:

— Зарос-то, как обезьяна! Так тебя и собаки бояться будут.

— Негде было стричься и бриться, — почему-то виновато сказал Александр.

— Ладно, пришлю Леньку, пострижет и побреет. Вымойся хорошенько! — И, обращаясь к хозяйке, старик добавил: — Одежонку подберите получше.

Потом, глядя в упор своими подслеповатыми, слезящимися глазами, спросил:

— Что думаешь делать?