Они обошли пруды, полюбовались на ясную звездочку, повисшую в одиночестве над ровной заснеженной гладью, на лыжников, бежавших по большому кругу самого обширного водоема, и простились до завтра, поздравив друг друга с наступающим праздником.

— Посмотрим, как они вывернутся с бюджетом. Я бы его не принял, — проворчал Семен Семенович и свернул к своему дому.

… Викентий Матвеевич посмотрел на часы. Двадцать три ноль пять. Не случилось ли чего?

— Гав, гав! — за дверью вновь залаяла болонка.

Лифт, действительно, шел вверх. Викентий Матвеевич поспешно скрылся в квартире.

… Соседка позвонила без четверти двенадцать. Викентий Матвеевич открыл дверь и ахнул. Как удивителен грим на любимом лице! Самим присутствием он намекает на причину своего появления. Для кого? Для тебя.

Она подарила Викентию Матвеевичу дорогой кожаный очешник, а Валентине — кожаный кошелек с тремя сияющими новенькими пятирублевками. Чтобы в новом году деньги не переводились! На эти дары она истратила весь свой денежный запас.

Королёвы поднесли ей набор французской косметики и духи.

— Ах, прелесть! Аромат! Чудо! — восхитилась она. — Жаль, не смогу часто душиться!

— Почему?

— Больные не выносят запаха.

— Тогда по праздникам.

Удары курантов настигли их посреди передней. Началась паника.

— Уже бьют! Скорее за стол! Бьют, бьют!

Они успели чокнуться с двенадцатым ударом часов.

— С Новым Годом!

— С новым счастьем!

Осушили.

— Ах, вот какое оно, французское шампанское… Пить можно, — тихо удивилась гостья.

— Да уж, не наши дрожжи, — засмеялся Викентий Матвеевич.

Все уселись за стол.

— Кушайте, кушайте… Викентий Матвеевич, поухаживайте за дамами, — приятно улыбалась Валентина.

Она была по, обыкновению, великолепна. Никто не должен знать о том, какие кошки скребут у нее на душе. В эту новогоднюю ночь Валентине нестерпимо хотелось быть в обществе, царить, принимать поклонение, хотелось остроумной беседы с блестящими мужчинами ее уровня. Любви, любви! Все в ней жаждало вызова и греха, все противилось добропорядочному семейному кругу. Э-эх! Сейчас бы на тройке, забыться в огненном поцелуе… ах, да, она же мечтала о бале!.. Но перед нею сидели свекор и соседка, за стеной спали дети. Ее семья, дом, главнейшая часть ее жизни, такая же работа, как все остальное. И эту скромную женщину надлежит принять по высшему разряду, потому что от нее слишком многое зависит.

— Кушайте, кушайте, — тепло улыбалась она пухлыми губами с ямочками в уголках. — Как у вас дела на работе? Каково положение в больнице?

Анна Стахиевна давно не сидела за таким столом. Забытое сочетание мягкого хлеба, свежего масла и красной икры захватило ее. Она не могла остановиться. А балык! А маслины! Чуть не плача от смущения, она тянулась то ножом, то вилкой, утоляя в себе какую-то непреклонную потребность. Никто за столом ничего не замечал.

— В больнице скудно, бедно, — говорила она между маленькими глоточками. — Все свалили на больных, белье, посуду, медикаменты, халаты, тапочки. Все из дому. Даже термометров нет. А врачи работают! И как работают! Удачи, находки, сложнейшие операции. Ах, какие есть врачи!

— Зарплата приличная?

Доктор махнула рукой.

— Выдают вовремя, и на том спасибо.

— А правительство уверяет, что начался экономический рост! Кто его заметил? — привычно подхватил Викентий Матвеевич, он хотел быть интересным перед дамами. — Президент хвалится, что криминала поубавилось, дескать, по улицам ходить стало безопаснее. Он ходил? Я бы ему рассказал. Кто ему поет в уши? Кремлевские шептуны, подковерная нечистая сила…

— Вам долить чаю? — невозмутимо предложила Валентина.

— А… извините, милые дамы. Я скучен, как старый ворон. Но, право же, зло берет, когда все кривые идут вниз, а «там» утверждают, что правительству абсолютно ясно, как и что делать дальше!

— Не пугайте меня, Викентий Матвеевич! Разве может быть еще хуже?

— Я бы этого не хотел, милая Анечка, — Викентий Матвеевич поцеловал ее ручку.

— В нашем доме, — внятно проговорила Валентина, — в нашем доме будет только хорошо. Предлагаю тост за самое прекрасное в жизни. Пусть каждый пьет, за что хочет!

Чокнулись, выпили.

На экране телевизора мелькали беззвучные вспышки, прыгали и разевали рты известные певцы, мелькала реклама. Валентина краем глаза ловила ее. Новые фирмы, новые ролики, новый почерк в новом году. Пора выходить на телевизионщиков, там крутятся настоящие деньги, да на регионы, в Санкт-Петербург, Нижний Новгород, пора, пора…

— Кушайте, кушайте.

Она разрезала ореховый торт собственного изготовления, и светлой лопаточкой, почти такою же, как в столовом серебре у Щербатовых, но без дворянских гербов и вензелей, разложила по тарелочкам.

— Ах, как вкусно, Валечка! Научите меня?

— Без проблем, Анна Стахиевна, с удовольствием. Это просто.

— Мой Санька так любил в детстве сладкое, а дочка его, Настенька, совсем не ест, ее на кисленькое тянет.

— Переел, стало быть, — добродушно отозвался Викентий Матвеевич, не спуская глаз с любимого лица.

Шел третий час ночи. За окнами творилось невообразимое. Взрывы сотен хлопушек, ракет, петард слились в беспрерывную вспыхивающую канонаду. Слышались крики «ура», песни, громкий смех.

— Не хотите прогуляться в новогоднюю ночь? — предложил дамам единственный кавалер.

— Идите вдвоем, — откликнулась Валентина.

— С удовольствием, — согласилась Анна Стахиевна. — Освежиться перед сном.

И они ушли. А Валентина, по-бабьи подпершись кулаком, осталась одна за новогодним столом.

На экране медленно раздвинулся, покачиваясь, тяжелый занавес. На пустую сцену вышел танцор. После первых же его движений Валентина включила звук. Михаил Барышников танцевал под стук собственного сердца с полными слез глазами. Валентина смотрела, не отрываясь, мелкими кивками головы соглашаясь с великим артистом.

В другом московском доме за столом засиделись семь человек. Ольга, полненькая, свежая, с крепкими крупноватыми зубами, разговаривала с матерью и Грачом. В другой комнате спала маленькая дочка Грача и Верушки. Алекс уже станцевал с женой бразильскую самбу, медленный вальс, русскую плясовую. Они умели и любили танцевать еще с тех «лицейских» времен. И сейчас он по-английски рассказывал мальчикам, что свой подарок они получат немногим позже.

— А что это будет? — замирая, спросил младший, умница-крепыш Сила.

Они доверяли отцу.

— Это будут билеты на Чемпионат мира по футболу.

Ребята вскочили.

— Этим летом? Во Франции?! Ура!

— Это означает, — добавил Алекс с прелестным выражением глаз, — что те две недели все мы будем разговаривать на языке принимающей страны. По-французски. И прямо оттуда, не возвращаясь домой, вы поедите в Англию поступать в Кембридж, все трое в один поток. Факультеты по выбору.

Он вновь оглядел сыновей смеющимися глазами.

— Покой нам только снится, пацаны, вы это знаете. Работа внутренняя переходит во внешнюю, и так без конца, вновь и вновь, выше и выше.

На другой день к вечеру Валентина улетела с Алексом на горнолыжный курорт в заснеженные австрийские Альпы.

Зимняя ночь длилась и длилась. Лунный блик изогнулся на арфе, от стекол веяло холодом, Внизу, в неживом свете желтых фонарей блестели сугробы, беззвучно скользили по шоссе редкие машины, на крышах домов лежали тени… В эту ночь перед операцией Лада не спала. Мысли, мысли кружились в тишине, одна страшнее другой. Что она делает? Здоровая, молодая, зачем идет под нож? Вдруг неудача? Вдруг будет еще хуже? Вдруг она вообще не вернется? Ее начинала бить мелкая дрожь, хотелось крикнуть, сделать что-то резкое, включить свет, телевизор, но в другой комнате спали родители, их разбудил бы поздний шум. Подбив подушку, Лада села и укуталась одеялом. Почему ей так не повезло в жизни? Отверженность от рождения, мучительное детство, юность. Одиночество — род тюрьмы, «которая всегда с тобой». Что может разрушить такие стены? Дружба, братство, любовь… вот верховная сила. Если бы не музыка, она бы не выдержала. Только музыка спускается в глубины страдания, только она проникает все! Откуда гениальные музыканты знали все это? И это мужчины, мужчины, которые кажутся ей такими толстокожими…