Из кабинета доносились голоса. Следовало обождать.

В тесноватом коридорчике Агнесса была не одна. Сюда выходила и другая дверь, возле которой висела табличка: «К преподобному не толпитесь, размещайтесь на стульях в передней.» Несколько священников в черном облачении с крестами на груди ожидали (толпились стоя) в почтительном молчании. Это были мужчины солидного возраста, с бородами, давно побитыми сединой. Среди них выделялся красивый, совсем не старый, грузин с огненными черными глазами, свежим лицом и тоже сединой в смоляной кудрявой бороде, но, как бывает у южан, лишь украшавшей его мужественную внешность. Они оказались совсем близко, и он невольно скользнул взглядом по фигуре Агнессы.

Но тут из «ее» двери вышел молодой человек в сутане, и она перешагнула порог.

Кабинет был обширен. Ей показалось, что его теплое сумрачное пространство не было «обставлено», но было «обжито». За стеклами шкафов поблескивали золотые книжные переплеты, на большом «толстовском» столе с оградкой и зеленой настольной лампой было опрятно и строго. Суховатый, светло-приветливый человек, отец Владимир, приподнялся навстречу, предложил сесть напротив него, устремил на нее внимательные глаза. Волнение улеглось. Просто и толково она развернула перед ним свое коммерческое предложение, подала составленную накануне и набранную на компьютере «Записку…» о том же, и медиа-план с расценками, объемами и сроками. С учтивостью, подобающей месту, поинтересовалась службой «Связи с общественностью» в условиях Патриархии, и выслушала серьезные, чуть-чуть иронические, ответы.

Наконец, беседа окончилась. Отец Владимир поднялся, сделал шаг навстречу ей и двери.

— Я доложу по начальству, — с мимолетной улыбкой сказал он, как бы расставляя точки над чисто-коммерческими переговорами.

— А я, с вашего разрешения, перезвоню вам через неделю, — простилась она.

Бережа впечатление от беседы с умным, неощутимо-легким человеком, Агнесса вышла за зеленую ограду и дальним обходом, переулками с дивно-старомосковскими именами принялась плутать вдоль старинных особняков, словно по кривым дорожкам, так или иначе ведущим к станции метро.

Через неделю она осторожно напомнила о себе по телефону и услыхала сдержанный, чуть усталый голос.

— Преподобного не было, ничего не известно.

Еще через неделю звонки остались безответными, трубку не брали. Умудренная рекламным опытом, она больше не звонила.

В театральной труппе «Белая звезда» давали премьеру. «Катя + Гриша = любовь» современного автора Кондрата Рубахина, как обозначил он на афише свой псевдоним. Была его пьеса недлинной, в двух актах, по образу и подобию всех современных спектаклей, которые не рискуют задерживать внимание «новых русских» долее, чем на два часа. На суд зрителя представлялись шумные сцены золотых екатерининских времен, эротические, танцевальные, с простой, но лихо закрученной интригой, с откровенно-грубоватыми, в духе «светлейшего», шуточками и россыпью намеков. И хотя давным-давно можно было говорить, что угодно, автору казалось, что намеки действуют острее, будоража глубинные влечения и либидо каждого зрителя. Вениамин Травкин был согласен с ним.

Главным затруднением спектакля чуть было не оказались костюмы. Из-за них, этих фижм и камзолов, париков и корсетов грозили обрушиться все творческие находки и осуществления молодой труппы. А помещение! Аренда, ремонт… Но репетировали так, будто были приглашены, по крайней мере, во Дворец Съездов.

Всю осень на Веньку было жалко смотреть. Он вел стаю вслепую, в полную неизвестность, уповая лишь на то, что работа, как хлеб, сама себя несет. И точно. В последнюю минуту, уже в декабре, за три недели до премьеры у театра появился спонсор. И какой!

В помещении застучали молотки, зажужжали швейные машинки…

Премьера, премьера!

… Виктор гулял по фойе, рассматривая портреты артистов. Его портрета уже не было. Это понятно. Но изменилось и еще кое-что. Появились новые входные двери, самораздвигающиеся перед входящим, и обивка стен рубчатой синей тканью вместо обшарпанной масляной краски, и пушистые одноцветные ковры под ногами, диваны и многое, многое. Знакомая буфетчица, разодетая в фирменную блузку с вышитой «Белой звездой» на груди налила ему коньяку в чистейший фужер, подала черную икру с лепестком сливочного масла, и осетрину первой свежести на мягком ломтике белого батона.

Он вошел в зал после третьего звонка, сел на последний ряд.

Екатерину Вторую играла, конечно, Наталья Румянцева. С тех пор она похорошела и расцвела еще больше, и в этой костюмной роли была неотразима. Наташка, его Наташка, чужая жена… А сами костюмы! Даже с последнего ряда бросались в глаза богатые шелковые и бархатные ткани, вспышки драгоценностей на шее и руках. Бриллианты, ясное дело, были поддельными, но от дорогих зарубежных поставщиков. Зато хрустальные бокалы, и, чего доброго, шампанское были настоящими!

И вся пьеса пенилась и кипела страстью Императрицы и Потемкина. Браво, Рубахин! Браво, Травкин! Любовь героев казалась настолько искренней, необузданной, отчаянной, словно у них оставался один-единственный миг жизни! Что вытворяли артисты! Как раскручивали действо!.. Но Виктор-то знал, что в жизни сама Наталья на ножах с этим актером — «Потемкиным», что лучшая подруга — «Княгиня Дашкова»- в жизни чуть не отравилась из-за ревности к нему, Виктору, что весь блеск лицедейства и гром аплодисментов не спасет артистов от общественного транспорта, которым они вернутся домой. Но таков ТЕАТР, божественное искусство!

В антракте он вновь завернул в буфет, выпил коньяку и отправился за кулисы. Ноги сами несли его по знакомым переходам. С бьющимся сердцем прошел коридором, свернул налево, поднялся на несколько ступенек и вдруг увидел всех сразу. Вся труппа в париках и костюмах стояла с бокалами в руках вокруг молодого господина с бородкой, в черном смокинге с блестящими отворотами, и его дамы. В даме, высокой царственной женщине с открытыми плечами, горделивой головой и спокойным взглядом серых глаз он мгновенно узнал Валентину. Она была в длинном платье удивительной красоты.

— Виктор! Какая встреча! — произнесла она. — Ах да! Ведь это же ваш театр! Налейте ему, друзья!

Виктора затормошили старые знакомые. Он подошел к Наталье, нагнулся к ручке, поздравил с законным браком. Она поблагодарила. Театр!

— Кто это? — негромко спросил Алекс у Валентины.

Брови его слегка подрагивали, он словно ощупывал явление нового лица.

— Это мой сотрудник. Он артист.

— Артист… — произнес Алекс и вновь полоснул взглядом лицо Виктора. — Его фамилия Деревянко?

— Селезнев. Почему Деревянко? — повернулась она.

Виктор сбежал из театра в том же антракте. Неясное, тяжкое чувство глодало его. Вот кто стоит за Валентиной! Вот с каким огнем он игрался! Под морозным ветром, не замечая холода, бежал он по переулку, домой, скорей домой, под защиту своей норы. Неведомым образом этот холеный незнакомец переворошил его, словно стог сена. Чушь, бред собачий, как он может? Виктор злился, вновь и вновь переживая острый, как бритва, взгляд Алекса.

Главный дирижер оркестра отложил в стороны документы и дипломы сидящей перед ним девушки и сделал вид, что задумался. Он знал Ладу еще в консерватории, помнил ее тончайшую музыкальность, и, не колеблясь, пригласил бы ее к себе, но… простит ли зритель? Не слушатель, зритель. И почему эта девочка никак не осмелится сделать шаг? Как просто все решается за рубежом, там человек в ее положении давно бы расстался со своим изъяном и жил полной жизнью! Но как ей скажешь… Он прижал пальцы к утомленным глазам под очками, зажмурился и встряхнулся.

— В мае следующего года мы объявляем конкурсный набор исполнителей на многих инструментах, в том числе на арфе. Готовьтесь.

С благоговением, внушенным еще в музыкальной школе, покинула она «обитель муз», Московскую Филармонию, тихо закрыла высокую входную дверь. Оркестр! Многоструние, громады звуков, божественное в человеке! Какое счастье играть в оркестре! Она знала его, это счастье, когда участвовала в конкурсах, в последнем туре… о, как она знала это!