Сейчас она понимала, что многие люди «не ее круга» слышали их храп, их топот, а может и видели их обметанные пеной морды. Поэтому вовсе не «их круг» жестко очерчивал холодной недоступностью свои для многих когда-то желанные границы, а люди отходили от этих границ, самостоятельно, без нее, на ком лежала эта обязанность, разыскивая пути к тем, кто мог встать на пути черных крылатых коней, когда посланец Аида вновь явится за их душами.

Да, похоже, все эти бывшие ее зрители, снижавшие рейтинги ее самой любимой когда-то передачи, вовсе не хотели, чтобы в тот момент, когда встанет вопрос об их душах, рядом с ними жеманничала обольстительная сирена, рассказывавшая, какие души она больше всего любит… провожать в вечный холод небытия. Пусть большинство не верило в силу муз, но отдавало должное их готовности отстоять каждую душу ценой своей собственной.

Сложно было бы представить, будто кто-то из настоящих муз мог с циничной жестокостью рассуждать вслух, как сейчас это делала крутившая коньячную рюмку в руке Лина: «Люблю рыться в развалах комиссионных магазинчиков. Хоть и говорят, что туда сдают вещи от покойников, но мне становится хорошо от одной мысли, что прежним владельцам этих вещей хорошо и спокойно, что они не переживают, как продешевили, расставшись с ними. Меня радует, что эти вещи больше им не нужны… Я их называю «последствиями». А последствия любой жизни становятся куда важнее её проживания, как улики и вещественные доказательства намного важнее самого «преступления». Всех, кто умирает, оставив одни «последствия», я называю убежавшими…»

Если настоящие музы могли пожертвовать собой, чтобы отстоять чью-то жизнь, то их гламурные родственницы сирены, умеющие в самой ужасной смерти найти для себя почти эстетическое наслаждение, вполне довольствовались «вещественными доказательствами» чьей-то погубленной жизни.

Пожалуй, она хорошо понимала теперь мать Персефоны Деметру, сделавшей спутниц ее дочери, которые ничем ей не помогли, – полуптицами, вроде гарпий, чтобы во всех человеческих обличьях они продолжали помнить о Персефоне, искать и не находить пути к ней, испытывая болезненную тягу к ее путешествию на черных конях.

Вряд ли тонкое знание винтажных вещичек и умение придать всему налет «мистической загадочности», маскируя любую душевную грязь флером «непостижимости», равняя ее с самыми прекрасными сторонами жизни, – могло помочь в ее отчаянной ситуации. Но теперь, прижимая к ноге заветный ридикюль, она понимала, что не вправе рассчитывать на большее.

Впервые Телксиепия явилась к ней, как только она помогла сделать крик Каллиопы почти неслышным, дожидаясь ее смерти с неистовой жадностью сирен. И когда к ней явился Холодец с душой того, кто вполне реально пытался заставить Каллиопу навсегда замолчать, она, решив помочь младшим музам, поняла то, о чем не смогла признаться даже Сфейно. Она сразу же поняла, что «толстая» балерина, у которой она отбила олигарха Бероева, уничтожавшего ее с поразительной жестокостью, отнюдь неслучайно так до тошноты напоминала ей Лину.

Она посмотрела в упор на сразу же умолкнувшую сирену и спросила без обиняков: «Слушай, а эта наша балерина Владимирская, которую на всех светских приемах теперь с безменом взвешивают, она не твоя сестра Терпсихора?»

– Я думала, что ты знаешь… Какое-то время сомневалась, ведь ты ей ничем не помогла. Теперь мне даже странно… неужели ты не знала? —

– Что я не знала? – теряя терпение, спросила Эрато, уже понимая, чем может ее «обрадовать» сирена.

– Мне казалось, что ты отлично знала все с самого начала! Это же всем было очевидно… А как ты думаешь, почему мне удалось захватить твою программу? Только поэтому! – рассеяла последние ее сомнения сирена. – Балерина Владимирская – живое и весьма смертное воплощение шестой музы Терпсихоры, «усладительно танцующей». Кстати, зря ты это сделала! Мне всегда нравилось, когда они танцевали в паре с этим вашим… музом. Или как вы называете, мужское воплощение музы?..

– С кем? – почти со страхом спросила ее Эрато, непроизвольно прижимая к груди ридикюль.

– Модель устаревшая, зима-осень прошлого года, а нынче уже зима этого года заканчивается, нынче в тренде ридикюли Дани Мизрахи, за ними все в Израиль ездят… или в Париж, но там дороже, – неодобрительно прокомментировала ее жест сирена.

– Кто у нас… м-муз? – осипшим голосом спросила Эрато, уже зная ее ответ, потому что голубые как глаза сирены стали почти нежными, наполнившись глубоким, почти благоговейным пониманием ее смертельного ужаса.

– Ну… Терпсихора действительно больше разбирается в ваших младших сестрах, я никогда раньше классическим искусством не интересовалась, нужды не было.

Да и собственное творчество к этому не располагало. Я думала даже, что время классического искусства навсегда ушло в наших новых временах безудержного стяжательства. Впрочем, сама жизнь показывает абсурдность слова «никогда», – запела сирена, не замечая нехорошего огонька, которым вспыхнули глаза Эрато. – Терпсихора сказала, что в театре полно муз! И этот темненький молодой человек… такой тусовщик… ты его должна знать вообще-то… он у вас и есть сама Мельпомена, то есть «пляшущая». Но ведь это тоже все знают! Ты у него даже интервью брала для программы «Подробности».

Это еще надо было как-то пережить. Она думала, что у нее есть шанс обыграть Холодца, оказав поддержку младшим музам. Оказывается, Холодец намного лучше ее знал, что она уже расправилась с Терпсихорой в ходе неудачной попытки возглавить канал, лицом которого являлась с момента его основания. А потом она взяла интервью у всемирно известного премьера, о котором все догадывались, что он и есть «пляшущая» Мельпомена, а ей это почему-то ни разу даже не пришло в голову. И, по сути, она его подставила этим интервью, заставив сказать, что он действительно думает о реконструкции исторического здания театра, где пилились бюджетные средства так, что даже известный японский проектировщик самых престижных театральных площадок мира заявил, что на эти деньги он бы построил три таких театра, сохранив все исторические детали.