– На сей раз чуда не будет.

Круто повернувшись, Джосс стал спускаться в нашу берлогу. Джекстроу направился к трактору: мы понимали друг друга без слов. Я последовал за Джоссом. Насколько я мог судить, никто из гостей не сдвинулся с места ни на дюйм, но при моем появлении все подняли глаза.

– Вот и прекрасно, – резко проговорил я. – Забирайте свои вещи, наденьте на себя все, что сможете надеть. Мы сейчас отправляемся.

Мы тронулись в путь лишь через час с лишним. Больше недели трактор стоял без движения, завести его оказалось чертовски трудным делом. Но в конце концов завести «ситроен» удалось. Раздался оглушительный треск и грохот. Все даже вздрогнули, будто подпрыгнули, и переглянулись с убитым видом. Я легко угадал мысли своих пассажиров: неизвестно сколько дней им придется слушать эту адскую музыку. Однако сочувствовать им не стал: сами-то они укроются в кузове, а я окажусь без всякой защиты.

Мы попрощались с Джоссом. Он протянул руку нам с Джекстроу, Маргарите Росс и Марии Легард. И больше никому. Причем демонстративно. Он стоял возле люка. На фоне освещенного бледным светом восходящей луны неба еще долго вырисовывался его одинокий силуэт. Мы двинулись курсом вест-тень-зюйд. Пунктом назначения был Уплавник. Нам предстояло пройти триста долгих стылых миль пути. Доведется ли нам увидеться с Джоссом? О том же наверняка думал и наш товарищ.

Я задал себе вопрос: вправе ли я подвергать Джекстроу опасностям похода? Он сидел рядом со мной на сиденье. Искоса поглядывая на своего спутника, я поймал себя на мысли, что, несмотря на широкие скулы, он, с его худощавым волевым лицом, походит больше на средневекового викинга и опасаюсь я за него напрасно. Официально Джекстроу был моим подчиненным, датское правительство любезно откомандировало его в числе других гренландцев для участия в работе станций, выполняющих программу МГГ, в качестве научного сотрудника. Он окончил геологический факультет Копенгагенского университета и знал об условиях жизни на ледовом плато столько, сколько мне никогда не узнать. В экстремальных условиях, особенно если будет затронуто его самолюбие (а он чрезвычайно самолюбив), Джекстроу поступит так, как сочтет нужным, вопреки моему мнению или словам. Если бы я даже велел ему остаться на станции, он бы меня не послушался. Признаюсь, в душе я был рад, что он таков, что он рядом – друг, союзник, готовый подстраховать невнимательного или неопытного товарища, которого на каждом шагу подстерегают ловушки. Однако, хотя я всячески пытался успокоить свою совесть, из памяти у меня не выходила его молоденькая жена-учительница, смуглая, живая; их дочурка; сложенный из красного и белого кирпича дом, в котором я две недели гостил у них летом. О чем думал сам Джекстроу, не знаю. Лицо его было неподвижно, словно изваяно из камня. Жили лишь глаза. Они не упускали из виду ничего. Мой спутник замечал и неожиданные уклоны, и внезапные изменения в снежном покрове – словом, все, что может сулить беду. Действовал он как автомат, повинуясь интуиции, и не случайно: иссеченная трещинами поверхность ледового щита тянулась на добрых две с половиной сотни миль. А там ледник круто сбегал к морю. Правда, Джекстроу утверждал, будто Балто, вожак упряжки, чутьем угадывает, где проходит трещина. Куда до него человеку.

Температура, достигнув минус тридцати пяти, опускалась еще ниже. Зато ночь выдалась превосходная – лунная, безветренная; небо чистое, усыпанное звездами. Условия для перехода были идеальными. Видимость феноменальная, поверхность ледового плато гладкая как зеркало. Мотор стучал ровно, без перебоев. Если бы не стужа, беспрестанный рев и вибрация двигателя, от которой немело тело, то путешествие можно было бы назвать увеселительной прогулкой.

Деревянный кузов, установленный на шасси трактора, мешал мне наблюдать за тем, что происходит сзади. Правда, каждые десять минут Джекстроу спрыгивал на наст и бежал рядом с прицепом. За трактором, в кузове которого сидели дрожащие от холода пассажиры (внизу находился топливный бак, а сзади – бочки с горючим, поэтому камелек так и не разожгли), двигались сани, на которых мы везли свое имущество: сто двадцать галлонов горючего, продовольствие, постельные принадлежности и спальные мешки, палатки, связки веревок, топоры, лопаты, фляжки, кухонную утварь, тюленину для собак, четыре дощатых щита, куски брезента, паяльные лампы, фонари, медицинское оборудование, шары-пилоты, фальшфейеры и кучу других предметов.

Сначала я не решался брать с собой шары-пилоты: баллоны с водородом весьма тяжелы. Однако они были упакованы вместе с палатками, веревками, топорами и лопатами и, самое главное, про них было известно, что по крайней мере однажды они спасли людей, заблудившихся во время вылазки из-за неисправности компаса. Несколько шаров-пилотов, запущенных в краткий промежуток времени, когда светло, дали возможность персоналу базы обнаружить пропавших и сообщить по радио их точный пеленг.

К груженым саням были прицеплены порожние нарты, за которыми на привязи бежали собаки. Один лишь Балто был, как всегда, без поводка. Всю ночь напролет он носился взад и вперед, то обгоняя поезд, то мчась сбоку, то отставая. Так эсминец охраняет растянувшийся в темноте конвой, курсируя вокруг своих подопечных. После того как последняя из собак пробегала мимо него, Джекстроу бежал вперед, догонял трактор и вновь усаживался рядом со мной. Подобно Балто, он был неутомим и не знал усталости.

Первые двадцать миль прошли легко. Четыре месяца назад, двигаясь вверх со стороны побережья, через каждые полмили мы укрепили вехи с флажками. В лунную ночь нам не составило никакого труда обнаружить эти вехи. Выкрашенные в ярко-оранжевый цвет флаги, привязанные к алюминиевым шестам, воткнутым в снег, были видны издалека. Одновременно можно было разглядеть два, а то и три таких знака, на которых образовалась сверкающая инеем бахрома, иногда вдвое превышающая длину самих флагов. Всего мы насчитали двадцать восемь флагов. С дюжину флагов отсутствовало. Затем начался крутой спуск, и мы не обнаружили ни одной вехи: не то их вырвало ветром, не то занесло снегом.

– Начинаются неприятности, Джекстроу, – уныло произнес я. – Вот когда одному из нас придется дрогнуть, и здорово.

– Не привыкать, доктор Мейсон. Начнем с меня.

Сняв с кронштейна магнитный компас, он принялся разматывать накрученный на катушку кабель, спрятанный под приборной доской. Затем спрыгнул с трактора, продолжая с моей помощью разматывать кабель. Хотя магнитный полюс никогда не совпадает с географическим (в то время он располагался в тысяче миль к югу от истинного и по отношению к нам находился скорее западнее, чем севернее нас), если учесть соответствующую поправку на склонение, то магнитный компас можно с успехом применять и в высоких широтах. Однако из-за наличия магнитных полей, наводимых массой металла, на самом тракторе он бесполезен. Наш план состоял в следующем. Один из нас должен был лечь на нарты в пятидесяти футах от трактора и с помощью тумблера, включающего то красную, то зеленую лампочку, установленную на приборной доске, указывать водителю, в какую сторону поворачивать – налево или направо. Способ этот был изобретен не нами и давно: впервые его использовали в Антарктиде четверть века назад. Однако, насколько мне известно, с тех пор его так и не усовершенствовали.

После того как мой напарник расположился на нартах, я вернулся к трактору и отогнул брезент в задней части кузова. При тусклом свете плафона я увидел осунувшиеся, мертвенно-бледные лица иззябших пассажиров, зубы их стучали от холода. Изо ртов шел пар, оседавший инеем на потолке кузова. Однако вид несчастных, страдающих людей ничуть не тронул меня.

– Прошу прощения за остановку, – сказал я. – Мы сию же секунду трогаемся. Но мне нужен впередсмотрящий.

Зейгеро и Корадзини вызвались почти одновременно. Но я покачал головой.

– Вам обоим нужно выспаться. Вы мне понадобитесь позднее. Может, вы, мистер Малер?