247

Отношения с каждой из восточноевропейских стран имели, естественно, свою специфику. Наиболее тесные и многосторонние контакты поддерживались с разведкой ГДР. Далее по степени интенсивности взаимодействия я поставил бы Болгарию, затем ЧССР, Венгрию и Польшу. Постоянных контактов с Югославией и Румынией, вопреки утверждениям специалистов по КГБ в США и других странах НАТО, у нас с первой, начиная с конца 40-х годов, а со второй, спустя десять лет, вообще не было.

Думаю, что сейчас, после коренного изменения обстановки в мире, международная общественность имеет возможность получить достоверную информацию о характере союзнических отношений между разведкой СССР и разведками стран Восточной Европы. Мои друзья, сотрудники разведок ГДР и ЧССР в Каире, скромные и порядочные люди, верили в прогрессивность социалистической идеи и честно служили своим государствам. Можно ли теперь ставить это им в вину?

Из немецких товарищей наиболее тесные отношения сложились у меня с Францем Т. и Берндом Ф. Общение с первым несколько затрудняло недостаточное знание им иностранных языков. Мы объяснялись на какой-то мешанине немецких, английских, арабских и русских слов, при помощи мимики и жестов, а иногда даже при помощи схем и рисунков. В конце концов мы все-таки договаривались по любому вопросу, поскольку были единомышленниками. Любопытный факт. Я заметил, что Франц пользуется странным запасом русских слов типа «цап-царап», «пайка», «нары». Это своеобразие лексики побудило меня однажды поинтересоваться, не был ли он, случаем, у нас в плену. Франц ответил утвердительно.

Здесь уместно сказать об отношении немцев вообще к пребыванию в плену в СССР. Я разговаривал на эту деликатную тему с немцами в обеих Германиях (один из руководителей разведки ГДР тоже трудился, будучи военнопленным, на восстановлении разрушенного Минска) и всегда получал однотипные ответы: мы рады, что оказались в плену, иначе погибли бы на фронте; с нами обращались вполне по-человечески; вопреки фашистской пропаганде, не было ни насилия, ни издевательств; и, наконец, мы видели, как

248

голодает и как плохо живет русский народ, и ценили ту пайку, которую он выделял нам из своего скудного котла.

Бернд уже тогда, в Каире, будучи совсем молодым, имел солидное образование, хорошо знал несколько языков и очень быстро стал опытным разведчиком. Мое общение с ним продолжалось затем и в Берлине, и в Москве. Встречались мы и семьями. Возможно, больше нам не доведется встретиться, но друг есть друг, и человеческой памяти свойственно хранить все хорошее, что было в прошлом.

Я рад, что почти все мои друзья из ГДР побывали в моем доме и даже успели пообщаться с моей матерью. Мать при этом, естественно, вспоминала свою жизнь в оккупированном Курске и рассказывала про попавшихся ей «хороших немцев» (двоих пожилых солдат-хозяйственников, которые были определены на постой в наш дом). Один из них по собственному желанию вскопал ей огород, а другой, случайно увидев мою фотографию в форме курсанта школы ВВС, стал успокаивать перепугавшуюся до смерти мать: «Ничего, он еще молодой… Война скоро капут, он вернется, не бойся, матка!»

Из всех многообразных впечатлений от частых поездок в Восточную Германию и от общения с немецкими коллегами хочется выделить три наиболее, как мне кажется, характерных момента. Первое, разумеется, немецкая дотошность и пунктуальность. Все намечаемое ими к переговорам выполнялось обязательно, безукоризненно и до мельчайших деталей. Второе — умение принимать гостей. На всех наших маршрутах нам вручались сувениры, проспекты, программки, книги, книжечки, открытки, значки. Кто-то пел, кто-то показывал фокусы, кто-то играл на аккордеоне. Работа, отдых, поездки — все было спланировано на самом высоком уровне. Третье — это способность отключиться от дел, от сложных проблем и отдаться полному отдыху, не думая ни о чем, что может омрачить часы веселья. Нам это почему-то никогда не удавалось.

В силу служебных обязанностей я знал все руководство разведки ГДР и обо всех без исключения сохранил самые лучшие воспоминания. Эти мои чувства разделяют и мои товарищи по службе в российской разведке. Не стану перечислять здесь имена и фамилии. Не хотелось бы, чтобы наши

249

многолетние товарищеские отношения обернулись для них какими-то негативными последствиями.

Последний раз я посетил Берлин в октябре 1988 года во главе делегации на многостороннем совещании руководителей разведок социалистических стран, но об этом чуть позже.

Из представителей разведки ЧССР я знал в Каире и постоянно общался с покойным уже Франтишеком Шнайдером и его коллегой Владимиром Г. Франтишек, человек очень чувствительный, остро реагировал даже на малейшие обиды или неприятности, а его жена Мария была воплощением доброты и гостеприимства. Она часто вспоминала, при каких обстоятельствах погиб ее отец. В 1945 году, в конце войны, он выпивал вместе с советскими солдатами, они хватили какой-то отравы вроде метилового спирта, и все скончались в муках. Мария рассказывала об этой трагедии со смешанным чувством горечи и гордости. В том, что отец погиб и был похоронен вместе с советскими солдатами-освободителями, ей виделось что-то сближавшее нас.

Владимир, в отличие от своего старшего товарища, был человеком оптимистического склада, веселого нрава и удачливым во всем. Умел работать, умел и веселиться. Жену его звали Таня. Лишь по прошествии нескольких лет знакомства и общения семьями как-то в разговоре выяснилось, что это имя она взяла себе, когда училась в средней школе, прочитав роман Ажаева «Далеко от Москвы». В классе говорили, что она похожа на героиню этого романа Таню.

Володя очень любил рассказывать об одном случае из того времени, когда он учился в Москве на курсах при нашей Высшей школе госбезопасности. Их учебная группа повадилась ходить в ресторан «Берлин» (ныне опять «Савой»), куда одно время пускали только иностранцев. Володя как-то на несколько шагов отстал от группы и подошел к «Берлину», когда приятели уже скрылись за входной дверью. Швейцар, загородивший мощной фигурой вход, со знанием дела заявил: «Не положено!» Володя на хорошем русском языке начал доказывать, что он — иностранец. На это многоопытный страж ответствовал: «У иностранцев таких морд не бывает!» Это тоже нас как-то сближало…

Чехословацкие друзья постоянно вспоминали 1968 год: кто и как вел себя тогда, кто был прав, кто виноват. Эти раз-

250

говоры вызывали во мне тяжелые мысли. Вспоминая, как в мае 1945 года нас встречали в Чехословакии цветами и объятиями, скромным, но от души предложенным угощением, я размышлял, как могло случиться, что пришлось вводить наши войска в Чехословакию. Умом я еще был в состоянии осмыслить ситуацию, но сердцем принять не мог и чувствовал, что за эту акцию прощения не будет.

События 1968 года серьезно осложнили и обстановку в чехословацкой разведке: началась частая смена руководящих кадров, появились подозрительность и недоброжелательность в отношении друг к другу, копились взаимные обиды. Обиженным и неустроенным оказался и мой каирский друг Франтишек. Он был рано отправлен на пенсию, очень уязвлен этим, на него неумолимо наступал рак, и на последней нашей встрече в Праге он все время плакал и говорил жалкие слова: «Все меня забыли, Вадим, свои забыли, а ты вот не забыл, нашел меня».

Переговоры и обмен мнениями и информацией с чехословацкими коллегами проходили не столь интенсивно и скрупулезно, как с немцами, детали так не разжевывались, но проблем по части взаимопонимания никогда не возникало. В Чехословакии, как и в ГДР, было много дружеских и сердечных встреч и поездок по стране.

Владимиру, большому бонвивану, в Праге были известны все места, где приготовляли чудеса кулинарного искусства, и к тому же он отлично знал Гашека. Меня он тоже представлял своим знакомым большим специалистом по Швейку. Чтобы не оказаться в неудобном положении, я был вынужден перед каждой поездкой в ЧССР заново перечитывать похождения бравого солдата.