— Видно, что ты фронта не нюхал! — презрительно сказал Василий. — Попроситься! Пробовали!..

— Значит, не вытерпел!

— А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! — вдруг снова озверел Василий.

— Это ты зря, — строго сказал Митя. — Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?

— Все они бабы! — с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.

А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.

— Теперь понятно, почему ты удрал! — пошутил Митя.

Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:

— Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...

В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью — всеми человеческими корнями — и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?

И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.

— Нет, ты это зря, — задумчиво говорил Василий, глядя в пол, — мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!

А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...

Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:

— А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?

— Чекист! — ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.

— Вона! — протянул с удивлением Василий. — А молодой еще...

Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.

— Вот, значит, отчего стараешься, — Василий покачал головой, — на фронт поспешаешь.

— Сил больше нет в кабинетах сидеть! — так чистосердечно воскликнул Митя, что Василий даже рассмеялся.

— Вместе будем воевать, Василий! — сказал Митя, поднимаясь.

— Скорый ты больно, — усмехнулся тот.

— Почему? Сбор у нас в Жуковке через неделю. Прямо туда приходи.

— Один? — удивился Василий.

— Зачем один. Собери еще ребят.

— Я посчитал, нас под конвоем повезут...

— Сам приходи, Василий, ждать буду!

Проводив Митю, Василий постоял на крыльце, глубоко вздохнул и, взяв в сенях топор, пошел к лесу — нужно было поправить изгородь.

10 марта группа, возглавляемая коммунистом Семеном Гавриловичем Панковым, доставила в Брянск пополнение в две тысячи человек. Операция в основном прошла мирно. Только в лесу недалеко от деревни Каменка в перестрелке с бандой дезертиров был убит молодой рабочий — комсомолец из Бежицы. Похоронили его в родном городе с воинскими почестями.

— Да, да, я против террора! Против восстания! Вообще против всяких насильственных мер! — выкрикивал Гарусов.

Чернавский, стоя среди комнаты в расстегнутом пиджаке и держась за собственные подтяжки, на каждый выкрик комически кланялся и говорил:

— Тэк-с!.. Оччень благородно!.. Ввеликолепно-с!..

— А, да бросьте фиглярничать, Чернавский! — разозлился Гарусов, вскочил и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Хутор стоял на пологом холме; стена леса замыкалась у самого подножия. Там внизу у дороги два человека стаскивали с повозки бочонок, очевидно, самогон. Опять самогон...

В комнате воцарилась тишина. Он услышал, как за его спиной шептались. Потом голос Лямина, анархиста из брянских интеллигентов, громко произнес:

— Гарусов, в последний раз поговорим серьезно.

Он обернулся. Лямин, в своей добротной бекеше, стоял перед ним, раскачиваясь с каблука на носок, самодовольный, с румяными пухлыми щеками, похожий на преуспевающего дельца. Глядя на Гарусова, он презрительно свистнул:

— Учитель, вытрите слезы! Будьте мужчиной!

Да, Гарусов плакал. Он стыдился, злился на себя и никак не мог унять проклятые слезы, которые все текли и текли, и судорога хватала за горло.

— Я не могу этого видеть, Володя, — сказал Гарусов, широко взмахнув рукой. — Во что все вы превратились! В бандитов, пьяниц, распутников, в убийц!.. Если бы Петр Алексеевич увидел вас! Ведь он вас знает, Володя, я ему рассказывал о вас, о Пете, вы были нашей надеждой...

— Знаете что, Кропоткин сам называл диктатуру пролетариата самым страшным злом для дела свободы, — зло отпарировал Лямин.

— Но, Володя, товарищи, еще неделю назад я ездил к нему в Дмитров — он страшно подавлен, говорит, что мы дискредитировали все учение, втоптали в грязь имя Бакунина и опозорили его, Кропоткина. Володя, опомнитесь! То, что вы задумали, на руку самой страшной, черной контрреволюции! Петр Алексеевич сказал, что какие бы теоретические разногласия сейчас у нас ни были, будущее требует поддержать большевиков и Ленина. Смотрите, ведь Деникин наступает, Володя!..

— Ладно, хватит, все это мы слышали! — грубо прервал его Лямин. — Петр Алексеевич сказал «а» и побоялся сказать «б». Мы доскажем!

— Старичку захотелось иметь кусок хлеба с маслом, помереть на печке, — раздался скрипучий, насмешливый голос.

Гарусов метнул гневный взгляд на этого узколобого, ожиревшего юношу.

— Замолчите, купчишка! Вы здесь посторонний!

— Извините, — обиделся Малалеев, — я здесь хозяин. Хутор достался мне после папочки...

— Так же, как и его кабаки! — уже не сдерживая себя, закричал Гарусов. — Вот с кем вы связались, Володя!

— Что значит, связались, — пожал плечами Лямин. — Мы ему платим.

— Деньги деньгами, но идея меня тоже интересует, — с достоинством ответил Малалеев.

— Анархисты, эсеры совершают ошибку за ошибкой, Дошли до преступлений. Убили Урицкого, Володарского, стреляли в Ленина, устроили дурацкую бойню с Мирбахом, потом фарс с восстанием в Брянске... Куда вы все идете?! Чернавский! Эсеры! Мы! — не слушая, продолжал кричать Гарусов.

Лямин с силой хватил стулом об пол.

— Хватит!

В комнате стало очень тихо. И Лямин сквозь зубы, но внятно произнес:

— Сейчас для нас любой Деникин лучше, чем большевики. Ясно? В последний раз спрашиваю, Гарусов, вы с нами?

Гарусов, разбитый, опустился на подоконник, прислонился к косяку, простонал:

— Отвезите меня домой. И будьте вы все прокляты!..

Лямин кивнул Малалееву. Тот подошел к Гарусову.

— Пойдемте. Повозка готова.

Ни на кого не глядя, бледный, с трясущейся головой, Гарусов пошел к выходу.

Когда под его ногами заскрипели ступени крыльца, Лямин медленно обвел глазами присутствующих, глухо сказал:

— Он знает все.

— Ах, пожалуйста, только не путайте меня в ваши партийные склоки! — страдальчески задергался Чернавский.

— Не беспокойтесь, союзничек, — брезгливо сказал Лямин, — я сам! — и тяжело пошел из комнаты.

В комнате долго молчали в ожидании выстрела.

Льговские казармы, где разместились оба полка 3-й бригады, находились в Брянске Льговском, у самой станции Риго-Орловской железной дороги, километрах в пяти от собственно Брянска.

12 марта 1919 года на просторном казарменном дворе собралось вновь прибывшее пополнение. Среди повозок, точно в таборе, сновали люди в одиночку и группами. Бородатые и безбородые, в черных казачьих и серых солдатских папахах, в фуражках, плоских кубанках, в кепках и картузах, обутые во все виды обуви от лаптей до офицерских сапог, одни с хозяйственными деревянными сундучками, другие с тощими мешками за плечами, многие с винтовками самых различных систем — все они толкались, хохотали, ругались, кричали, жестикулировали, пели, грызли семечки. Но вот кто-нибудь вытягивал шею, вопил истошно: