— Вот этого досконально не знаю, — покачал головой отец Афанасий. — Я ведь из монастыря не отлучаюсь — незачем, у меня тут все под рукой.

Как бы в подтверждение этого вошел молодой послушник с нежным, тонким лицом и синими кругами вокруг глаз. Он подал отцу Афанасию записку и, мягко ступая, удалился.

Отец Афанасий пробежал записку, щеки его порозовели и задрожали.

— Однако нам и поговорить не дадут. Приехало советское начальство из Брянска — архимандрит требует к себе. Мало того, что они вокруг все разрушили, — горячась, говорил он графу, — хотят теперь отобрать нашу землю, сады, пасеки. И зачем? Создать какой-то земельный кооператив!..

— А вы что же, отец Афанасий? Те́рпите?! — перебил его граф. — Такими методами старого не вернуть!

— Ах, дорогой мой, с большевиками без дипломатии не продержишься, — проговорил настоятель, прикрывая глаза. — Если, конечно, нет иных возможностей...

Граф понял, что от него ждут откровенности.

— Антон Иванович просил передать: Брянск на главном направлении. В ближайшую неделю здесь нужно организовать серьезную поддержку: парализовать заводы и ослабить тыл. Брешь будет пробита здесь. В этот раз мы подготовились, как никогда. Союзники сделали для нас все возможное. Главнокомандующий спрашивает, что сделаете для России вы?

Отец Афанасий задумался.

— Вы привезли очень радостные вести, — наконец произнес он. — И я счастлив сказать вам, что и мы укрепились. Объединяются все антибольшевистские силы. Даже анархисты и эсеры теперь с нами. С чего мы начнем?.. В Брянске сейчас комплектуются два полка. Их собираются бросить на Поволжье. Нам стало известно, что чекистские комиссары отправились по деревням, чтобы под дулом пистолета пригнать несчастных, которые бежали из большевистских частей. Настроение у этих людей определенное. Остальное довершат наши новые союзники. Считайте оба эти полка в распоряжении главнокомандующего.

— Прекрасно! — воскликнул граф. — Настоящий подарок Антону Ивановичу! А может быть, с помощью этих войск удастся и самый Брянск...

— Подробности после, — прервал его отец Афанасий, поднимаясь. — Владыка ждет меня. Вы скоро едете?

— Нет, отец Афанасий! — торжественно ответил граф, вставая и гордо выпрямляясь. — Мне приказано ждать главнокомандующего здесь!

— А-а... — растерянно и даже испуганно протянул настоятель. — Так, так... Вам приготовлена комната в гостинице и трапеза, которая, надеюсь, напомнит вам нашу юность... Я приду, как освобожусь, — закончил он уже веселее.

— Спасибо, отец Афанасий, — церемонно наклонил граф лысеющую голову. — И подготовьте еще несколько комнат: я ведь только первая ласточка.

«Нечего сказать, славный агитатор! Трибун революции! Двух слов связать не мог!» — ругал себя Митя после сходки у волостного комитета, шагая прямиком через поле к одинокой избе, прилепившейся на опушке леса. Он со стыдом вспоминал свою бесцветную речь перед собравшимися стариками и женщинами, вспоминал их насмешливые и озлобленные взгляды, безобидные и полные издевки вопросы насчет положения на фронте. И это выступление председателя сельсовета, который юлил и вертел, начал во здравие и кончил за упокой, мол, Советскую власть защищать надо, кто может возражать, только пускай берут из соседнего села. А после него выступил вперед коренастый мужичок в железных очках, с умными глазами и сказал: «Четыре года мужик вшей кормил. Пущай заводские повоюют». И вдруг начал монотонной скороговоркой из Некрасова:

Сход одобрительно гудел.

Тогда не выдержал один из тех рабочих, которые были посланы с Митей в это село, перебил очкастого декламатора, выскочил вперед и как закричит: «Шкура! Революция погибает, а он стишками туману напускает! Давайте сюда своих дезертиров, пока не постреляли, кулачье чертово!»

И к чему это привело? Очкастый замолчал, развел руками и, обращаясь к сходу, сказал: «Ну вот, сразу бы объявил, что стрелять будет. А то сперва: мы народная власть, мы за свободу, мы да вы...» — и исчез в толпе.

После сходки явились всего-навсего четыре хмурых парня с повинной. И еще паренек лет 16—17, который сейчас вел Митю через поле. В дырявых валенках, в изорванной овчине, он строевым шагом подошел к Мите и отрывисто сказал: «Прошу взять до армии! Здоровый полностью и воевать буду!»

А ведь в селе по избам, как сообщили в волкоме, хоронилось не менее тридцати дезертиров, и почти все были вооружены.

Когда Семен, как звали паренька-добровольца, предложил провести домой к одному из дезертиров, а тот же расходившийся рабочий потребовал окружить избу, взять силой, Митя вспомнил напутствие брата. «Вот что, — заявил он товарищам, — я один его приведу». В окна глазели любопытные. Безотчетно чувствуя, что так нужно, Митя вынул из кармана наган и демонстративно положил на стол. «И без оружия приведу. Пойдем, Семен».

Перешагивая через борозды, в которых еще лежал серый, подернутый корочкой льда снег, Митя расспрашивал провожатого о дезертире.

— Васька Рыжий после немца пришел и оженился. Через полгода по мобилизации взяли. Вот два дня, как явился. Баба у его молодая, — объяснял ему Семен, забегая то с одного, то с другого боку.

— Богатый он? — спросил Митя.

— Да нет. А так, хозяйственный.

Когда до опушки оставалось шагов пятьдесят, со стороны избы раздался гулкий винтовочный выстрел.

— Стой! — задохнулся Семен. — Рыжий шальной, убьет!

Но то, что двигало Митей, не подчинялось доводам благоразумия. В такие минуты в нем просыпалось непостижимое упорство, почти упрямство.

Он внимательно пригляделся к небольшому крепкому домику с почернелой крышей, к аккуратному плетню, протянувшемуся до самой опушки — там не было ни малейшего движения, все притаилось. Оглянулся на село. Далеко на пригорке суетились люди, видно, услышали выстрел.

— Ну! — весело сказал он Семену, — двум смертям не бывать, одной не миновать! — И, вытащив из карманов руки, широко размахивая ими, — показывая, что безоружен, решительно зашагал к лесу.

Семен, робея, поплелся сзади.

Дверь в избу была отперта. Стены большой, в три окна комнаты были оклеены иллюстрациями из «Нивы». Пол покрыт свежевыстиранными дерюгами. На лавке под образами жалась в угол молодая простоволосая женщина. Со страхом косясь на вошедших, она совала грудь малышу, а тот вывертывался, колотил ее розовыми пятками и орал.

У окна, судорожно сжимая в руках ствол трехлинейки, подавшись всем телом вперед, словно готовясь прыгнуть, замер рыжий красавец парень с бешеными глазами.

Митя широко распахнул шинель, заложил ладони за пояс косоворотки. И даже для самого себя неожиданно добродушно, почти весело сказал:

— Василий, ты что ж пугаешь?

— Чего надо? — хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.

Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:

— Здравствуйте!

И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.

— Как бабахнет! — улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. — Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.

Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:

— Да замолчи, наказание господнее!

Она была очень хороша — ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?

— Чего надо? — повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.

Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил:

— Вот чего я не понимаю, если соскучился по жене, так неужели нельзя было в законный отпуск попроситься?