В 10 часов утра, как только я вступил на перрон Московского вокзала в Ленинграде, ко мне сразу же подскочил офицер НКВД. Предложил проследовать за ним к ждавшему нас автомобилю. Точно так же меня встречали до этого всего лишь один раз – когда под конвоем я приехал из Хабаровска в Москву. Тогда, правда, меня ждала камера смертников. А сейчас встреча с начальником УНКВД, который ради нашего рандеву отменил все встречи и совещания.

Когда автомобиль остановился рядом с «Большим домом» – так неофициально называлось здание УНКВД по Ленинградской области, я, ступив на тротуар Литейного проспекта, на мгновенье замер, пораженный красотой, строгостью и величием этого произведения советской архитектуры. Оно выделялось своим аскетизмом отделки среди выстроенных еще до революции и стоящих сомкнутым строем по обеим сторонам улицы «доходных домов».

– Нравится? – заметив мое удивление и восторг, поинтересовался спутник. – Оно всем нравится. Внутри еще красивей. Нет всех этих буржуйских излишеств, – он показал пальцем в сторону соседних старинных особняков. – Я раньше в одном таком доме работал. До революции в нем граф или князь жил. Коридоры узкие и темные. В них заблудиться можно. Вместо кабинетов огромные залы. Их шкафами приходилось перегораживать, иначе работать невозможно. Отапливать приходилось дровами. Пока истопник все печи растопит, сколько времени пройдет. А здесь все удобно. Заботится о нас руководство. Библиотека есть – можно самообразованием заниматься. У нас туда многие ходят. Зал для занятий спортом, а без него сейчас никак нельзя. А столовая какая здесь замечательная! Кормят вкусно, сытно и очень дешево, – и спохватился, что мы застряли на улице: – А чего мы стоим, давайте внутрь зайдем. Тем более что вас товарищ Гоглидзе ждет.

Спутник был прав. Внутри было лучше, чем снаружи. Например, меня поразила планировка коридоров. Если в Москве в здании на площади Дзержинского они напоминали прогрызенные в яблоке червями туннели, то здесь они пронзали здание прямыми линиями и просматривались насквозь из любой точки.

Начальник управления встретил меня настороженно. Это и понятно – не каждый день из Москвы приезжает личный эмиссар наркома, причем в звании лейтенанта и числящийся в штате архивного отдела. Он ведь не знал, что я еще и помощник коменданта Блохина и всегда есть вероятность того, что следующая наша встреча может произойти за несколько минут до его смерти. Просто за время службы в спецкоманде и после многочисленных бесед с Блохиным я подсознательно видел в каждом высокопоставленном сотруднике НКВД, за исключением разве что Берии, потенциального «врага народа». Иногда комендант называл мне должности тех, кого казнили и чьи фамилии я записывал в документы.

Выслушав мою просьбу организовать беседу с теми, кто занимался расследованием двух самоубийств, хозяин кабинета властным тоном произнес:

– Лучше всего об этом Черкесов сообщит. Следователь из секретно-политического отдела, – и добавил чуть мягче: – До перевода в наркомат он в прокуратуре служил. – На мгновенье замолчал, задумался, погрузившись в воспоминания, а затем продолжил другим тоном: – Я с ним и познакомился, когда он начал в качестве прокурорского сотрудника дело «врага народа» Литвина расследовать. На предмет возможного убийства. Парень он толковый. В свободное время самообразованием занимается. – Снова замолчал и продолжил начальственным тоном: – Сколько времени вам нужно для беседы? – И, заметив мое удивление, пояснил жестко: – Аврал у нас сейчас. Ликвидируем последствия преступной деятельности Литвина и его сообщников. Следователи и оперативники сутками на допросах находятся.

Я решил, что начальник УНКВД, сознательно ограничивая время моей беседы с Черкесовым, пытается скрыть что-то важное. Вопрос: что именно? Странно все это. Человек он здесь новый. Блохин говорил, что Гоглидзе до своего назначения начальником УНКВД Ленинградской области служил вместе с Берией в Закавказье и входил в «команду» последнего. Якобы Берия еще в начале тридцатых годов обратил внимание на Гоглидзе и с того времени следил за его карьерой. Блохин мне не говорил, но я понял, что комендант считал Гоглидзе ставленником Берии.

Через час я сидел в выделенном для беседы кабинете. Черкесов, несмотря на то что служил в НКВД полгода, если не больше, сохранил большинство «гражданских» привычек. Например, когда он вошел, то вместо того, чтобы замереть по стойке «смирно» и отрапортовать по-военному: «Старший лейтенант Черкесов по вашему приказанию прибыл» или что-нибудь в этом роде, он внятно произнес, внимательно глядя в мои глаза:

– Следователь Василий Черкесов, секретно-политический отдел, – и по старой привычке даже хотел протянуть руку для рукопожатия, но внезапно замер, осознав свою ошибку.

– Присаживайтесь, – предложил я, помня о том, что среди прокурорских работников не принято употреблять слово «садитесь». Представляться я не стал, т.к. был уверен, что мою фамилию и звание ему сообщил Гоглидзе во время инструктажа. Чем еще можно объяснить тот факт, что меня после беседы с начальником УНКВД настойчиво пригласили посетить столовую и пообедать, мотивируя это тем, что после приезда я не успел позавтракать. Кормили там действительно вкусно. Насчет цен я не знаю, т.к. обслужившая меня официантка, когда я попросил у нее счет, сказала, что это спецобслуживание и для меня бесплатно. Точно так же происходило каждый раз, когда я питался в столовой «Большого дома» до войны.

Я внимательно оглядел следователя. Коренастый, среднего роста. Форма на нем сидела чуть мешковато. В штатском костюме он смотрелся бы лучше. Если бы на нем был мундир военнослужащего Красной Армии, то я бы решил, что он военный инженер или интендант, а не строевой офицер. Его внимательный взгляд, направленный в глаза собеседнику, и легкая полуулыбка на лице, наверно, вызывали чувство дискомфорта у тех, кто с ним общался в качестве подозреваемых или свидетелей. Казалось, что он легко разоблачит любой обман собеседника. Действительно, он был талантливым следователем и достойным противником для тех, кто нарушил закон.