Справедливо прозвали этих маркитанток «топографическими картами». Только французская земля могла породить такой тип простых крестьянских девушек, не отличающихся ни красотой, ни умом, но весёлых и смелых. Водоворот войны занёс их в неведомый мир. При желании маркитантки могли без труда вести шпионскую работу. У них никогда не было недостатка в поклонниках-офицерах, которые мечтали выпить шампанского и поболтать с девушкой. Сколько подобных «бесед» я слышал! Посмотрим, как все это происходило.

Предположим, что мы в городе, в каких-нибудь шести милях от Ипрского фронта; зайдем в местное кафе с надписью «для офицеров» и закажем бутылку шампанского — в большинстве случаев, это единственный напиток, который можно здесь получить. Мы приглашаем девушку-официантку выпить с нами. Она не отказывается:

— Вы новые? — спрашивает она. — Я не узнаю ни одного.

— Только что с Соммы, — говорит кто-то.

— Вот как! — отвечает мадемуазель. — И вы теперь идёте на Ипр? О, там ужасно, на Ипре! Бедняги… Какого полка? (Она берёт фуражку и рассматривает значок.)

— Уорвикского.

— Ах, Уорвикского! Да, да. Я знаю одного офицера из Уорвикского полка.

— Какого батальона этот офицер?

— Право, не знаю… может быть, из вашего? Вы какого?

— Восьмого.

Затем разговор принимает другое направление. Большие ли у нас были потери? Долго ли мы собираемся оставаться на Ипре? Много ли там ожидается войск? Все спрашивает с невинной целью, «чтобы мы тут могли подготовиться к большому делу… ведь вы не хотите, чтобы у нас не хватило шампанского, не так ли?»

Эта молодая дама могла бы на основании такого мимолётного обмена замечаниями занести в дневник: «18 января. Прибыл Уорвикский полк; идёт с Соммы на Ипр. Сильно потрёпан». Это сообщение могло бы затем быть передано агенту-сборщику противника, отвезено в Париж и оттуда быстро передано в Базель или в Женеву, а потом, ещё скорее, в ставку германского главного командования в Шарлевилле. В ставке офицер разведки занялся бы документом, оценил бы его, сверил с массой другой информации и, если бы нашел удовлетворительным, представил бы для руководства высшего германского командования следующее:

«Донесение агента:

25 января. В Ипр прибыл 18 января Уорвикский полк, что указывает на переброску с Соммы 17-й дивизии. Эта дивизия понесла большие потери, и на этом основании можно считать, что сдержать фронт во Фландрии она не сможет».

Девушка из кабачка, добывшая информацию, может быть, получила бы десять франков за свои труды. Для германского же генерального штаба клочок информации мог при данных обстоятельствах оказаться бесценным.

Помимо постоянного наблюдения, которое заключалось в заполнении бесчисленного множества личных дел, полевая контрразведка просматривала всю переписку мирного населения военной зоны, а также ведала выдачей пропусков.

Все французские граждане должны были иметь при себе удостоверения личности, а когда хотели куда-нибудь ехать, брали специальное разрешение. Приходилось проверять всех прибывающих в военную зону в поездах и автомобилях: среди них могли находиться германские агенты-сборщики. Особенная опасность возникла в связи с возвращением десятков тысяч французских граждан на родину. Беженцы ехали домой, в Северную Францию, из Бельгии кружным путём, через Швейцарию. Британский генеральный штаб, учитывая, как просто противнику включить своих агентов в среду беженцев, поместил в Лозанне офицеров разведки, которые подвергали тщательному допросу всех возвращающихся на родину.

Этим допросом разведка преследовала сразу две цели: беженцы нередко могли дать исключительно пенную информацию о том, что делается в германском тылу. Иногда их подробно расспрашивали о родных деревнях, расположенных как раз в той зоне, где предполагалось вести наступление на Бельгию: в каких пунктах может противник укрепиться, обороняясь от британцев, и т. д. Такие беженцы был особенно ценны: они знали размеры каждого погреба, где могли бы скопляться и скрываться германские войска для контратаки. Приходилось учитывать, что немцы способны включить в число французских беженцев и детей-шпионов. Естественно, что редкий решится заподозрить ребенка, а между тем подростки очень наблюдательны. Князь де Круа рассказывал, что во время осады Мобежа немцы устроили свой штаб в его замке, и ему часто случалось видеть, как приходили с докладами их шпионы. «Лучшим из них, — писал он Французскому генеральному штабу, — был мальчик четырнадцати лет. Кроме того, у них работала девушка, лет семнадцати или восемнадцати, одетая медицинской сестрой. Она обычно разъезжала по всему району на мотоцикле».

Эта шпионка на мотоцикле вызвала в моей памяти другой случай. Представьте себе Остенде в конце августа 1914 года. Тысячи жалких созданий — стариков, женщин и детей — битком набились в кабинки купален на когда-то оживлённом пляже; узкие, мощёные булыжником улицы кишели возбуждёнными моряками, солдатами и мирными гражданами.

Все в один голос, с площадной, бранью и проклятиями, говорили о прибытии улан в это утро.

В кафе за «аперитивами» люди, отбросив церемонии, собирались в кружки.

Общая опасность помогла сломать лед, и поэтому никто не удивился, когда красивая, стройная девушка подвинула свой стул к нашему столу и приняла участие в разговоре на вечную тему — о «бошах». Вскоре незнакомка переменила эту тему и сказала с американским акцентом, показывая на мою форму цвета хаки (всеми затравленный военный корреспондент, я решил скрывать свою профессию) и кивая своей завитой «по-марсельски» головкой в сторону мола: «Так вы из этих английских лётчиков, оттуда (два британских гидроплана только что обосновались на другой стороне гавани). Да, да, не рассказывайте мне сказок».

Было неблагоразумно в эти первые беспорядочные дни публично заявлять себя «писакой», кроме того, меня заинтересовало её любопытство; я не стал разуверять. Мы начали болтать с ней по-английски.

— Я приехала из Бостона, — пояснила она, пуская синие кольца дыма над своей чашкой кофе. — Проводила отпуск в Льеже со своим дядькой. Нужно же было дурацкой войне разразиться как раз теперь, когда я купила такой прекрасный мотоцикл! И вот сижу здесь на мели, а мои чемоданы всё ещё в Льеже. Такая досада.

— Где ваш мотоцикл?

— Во дворе, в гараже. Мировая машина. Бельгийский «Ф.Н». Какие я на нём совершала прекрасные прогулки совсем одна! Прошлый месяц объездила все окрестности Намюра, Шарлеруа, Арлона. Завтра хочу попытаться попасть на нём в Гент. Вы бы поглядели на меня, когда я надеваю дорожные бриджи!

Некоторое время разговор продолжался в том же духе, но собеседница внезапно прервала его:

— А вы? Расскажите мне что-нибудь о себе и о ваших самолётах. Много вас прибыло? Зачем? Когда? Неужели англичане идут сюда? Расскажите же мне что-нибудь интересное. Я привыкла, чтобы меня занимали…

Иногда у неё пропадал американский акцент; это и возбудило мои подозрения. Когда она забывалась, у неё проскальзывала типичная континентальная шепелявость. Я подразнил её этим.

Она отделалась шуткой. Но мне удалось перевести разговор на другую тему, «мои» самолеты были забыты, и мы весело болтали о том, о сём и… договорились вместе поужинать на следующий вечер.

Между тем я отправился к командующему морской авиабазой.

— Совершенно правильно сделали, не разуверив её, что вы лётчик, — сказал он. — Продолжайте её морочить. Она, безусловно «из тех». Этот город просто кишит ими… Говорите, что сегодня вечером ужинаете с ней? Прекрасно, расскажите несколько сногсшибательных штучек.

И он накачал меня «дутой» информацией, которую должен был поведать мисс Тони. Насколько помню, лейтмотивом было то, что в самое ближайшее время здесь ожидаются две дивизии. Добрая доля «дутой» информации, возможно, в конечном счете, попала к немцам: на следующий вечер я выкладывал её в течение всего ужина под одобрительное мурлыкание Тони.

На утро она заявила, что хочет «попытаться пробраться в Гент и спасти хоть часть своего гардероба.