Муссолини остался доволен.

— Говорят, Риббентроп тоже намеревается встретиться с кардиналом Спеллманом? — спросил он.

— Да, кроме того, там будут Осборн и Тейлор. — Чиано говорил о британском и американском послах при Ватикане. Мы вместе будем присутствовать на торжественной мессе.

— Эта месса будет выглядеть как международная конференция, — сказал Муссолини. — Желаю вам успеха.

Франц Вилямцек, радиотехник из Веддинга, попал в плен в сорок втором году под Харьковом, в самый первый день русского наступления. Вилямцек просто не успел опомниться, как следом за танками в окопы, будто снег на голову, свалились русские пехотинцы. И первое, что испытал Франц, поднимая руки перед небритым, ожесточенным солдатом, был страх, который, точно промозглый холод, охватил все его существо. Ведь на фронте офицеры только и твердили, что русские в плен не берут, а убивают на месте…

Во время войны Вилямцек-младший рассуждал так: конечно, в Германии Гитлера жилось не сладко — чего стоит один только бухенвальдский концлагерь. Но Вилямцек как-то жил, его никто не убил, а русские всех без исключения немцев считают своими врагами. Может быть, у них к тому есть основания, но Францу от этого не легче. Он предпочитал воевать хотя бы из чувства самосохранения.

Но в плену никого не расстреляли. Пленных собрали и гуртом повели в тыл. По дороге Вилямцек решил обратиться к своему конвоиру. Этот пожилой солдат выглядел не таким сердитым, как другие, а глаза его, покрасневшие от бессонницы, показались Францу добрыми.

Вилямцек заговорил с этим солдатом, хотя по-русски не знал ни единого слова:

— Их бин комсомол… Их, их… комсомол. — Франц указывал на себя пальцем и опять повторял: — Их бин комсомол… Комсомол…

Перепутанный Франц говорил это в надежде, что его, может быть, не станут расстреливать…

Но русский солдат только слегка поддал Францу прикладом пониже спины:

— Давай, давай!.. Все вы комсомольцы, когда в плен попадете. Иди теперь в пионеры записывайся… Пошел!

Вилямцек не понял, что ответил ему солдат, но шлепок прикладом и выразительный жест ясно говорили — пожилому солдату не до политических разговоров.

Разговор произошел позже — в лагере. Пленных собрали на площадке под открытым небом, и русский офицер, свободно говоривший по-немецки, рассказывал о войне, о фашизме, о Тельмане. Когда-то в заводской ячейке на Сименсе у них говорили нечто похожее. Но теперь это говорил русский, повторял то, что доказывали и немецкие коммунисты. Однако Франц скорей бы согласился с этими доводами, если бы ни месте советского офицера был бы, предположим, тот же Кюблер. Он уверен, что Кюблер думает так же. Когда офицер задал вопрос — есть ли среди пленных бывшие коммунисты и комсомольцы, над головами поднялось десятка два рук. Франц Вилямцек тоже поднял руку. Зачем ему скрывать — здесь Францу не угрожает гестапо.

Поднявших руки собрали отдельно в лагерном клубе, с ними разговаривали подробнее. Потом такие встречи происходили довольно часто. Впервые за много лет Вилямцек увидел книги, брошюры, давно запрещенные в Германии. За одну такую брошюрку там бы немедленно пришлось угодить в концлагерь. А здесь эти книги открыто лежали на столах, их свободно читали, обсуждали. Читал их и Вилямцек, и постепенно, день ото дня, растапливалось непонятное ему самому упрямство. Францу казалось, что он вновь познает правду. Но пока это была абстрактная правда. Как-то раз майор предложил желающим подписать обращение к германским солдатам. Франц отказался — с гестапо не шутят. Эрне не поздоровится, если прознают, что рядовой Франц Вилямцек обращается из плена к немецким солдатам с призывом кончать войну. Нет, нет… Он-то, по существу, против обращения не возражает, но у него семья. Франц так и сказал майору.

Среди пленных были такие, которые начинали рассуждать совсем так же, как русские. Это не избавляло никого из них от работы, не давало ни привилегий, ни дополнительного пайка. Пленные с утра ходили километра за три, за четыре на какую-то стройку, рыли котлованы, клали стены; к вечеру, усталые, возвращались в лагерь. Плен оставался пленом. Сосед по нарам, белесый парень из Веймара, сказал как-то Францу:

— На кой дьявол нужны мне эти дискуссии? Спать мне от них не мягче. И еда та же и на работу гоняют. Знал бы, не связывался.

Парень из Веймара раньше тоже был комсомольцем, тоже поднимал руку ка первом собрании. Франц ответил ему:

— Может быть, тебе еще жену в лагерь выписать? Тогда будет помягче. Плен с полным комфортом…

— Жену не жену… Но ты смотри, что получается: в Германии нас сажали? Сажали. Я едва ушел от гестапо. Русские тоже держат за колючей проволокой. А они против фашизма. Майор небось коммунист. Вот и получается чертово колесо, как в Люстгартене, — ни конца, ни начала.

— Я тебе вот что скажу, — уж это-то Францу было совершенно понятно. — Мы с тобой не сами пришли в плен к русским. Они нас взяли за шиворот и заставили бросить оружие. Мм воевали против русских, хотя ты сам небось раньше называл Россию социалистическим отечеством.

— Но русские же сознательнее нас. У них была Октябрьская революция.

— Они ее и защищают…

Ни Франц, ни веймарский парень не могли переспорить друг друга.

Осенью среди военнопленных отбирали желающих пойти антифашистскую школу. Вилямцек и веймарский парень покинули лагерь. Учились всю зиму в уединенном, затерянном среди хвойных лесов маленьком лагере, в стороне от железной дороги. В лагерь приезжали эмигранты-коммунисты, они выступали с докладами, рефератами. Многих Франц уже позабыл, об иных думал, что они давно погибли или крепко застряли в Бухенвальде, в Дахау или в каком-то другом концлагере. Встречи с ними здесь, в России, были откровением, — значит, Гитлеру не удалось всех уничтожить, компартия не разгромлена, как кричал Геббельс. Русские помогли сохранить кадры.

Здесь, в плену, Франц почему-то все чаще вспоминал Кюблера. Где-то он сейчас? Может быть, его давно замучили в лагере… Как жаль, что тогда не удалось поговорить с ним «У грубого Готлиба»… За что его арестовали, почему?.. Конечно, он коммунист-подпольщик…

Это открытие больше не вызывало в душе Франца холодного страха, как когда-то в Германии. К Рудольфу он относился сочувственно, и ему хотелось походить на своего друга юности. Франц Вилямцек сам не подозревал, какое влияние оказывал на него Рудольф Кюблер, германский коммунист, попавший в концлагерь по его, Франца, вине…

В лагере немецких военнопленных появился и генерал Зейдлиц — руководитель «Свободной Германии». Под Сталинградом он командовал северным участком германского фронта. Его знали как храброго генерала. Зейдлиц не был коммунистом, но открыто выступил против Гитлера, называя себя антифашистом. Зейдлиц думал по-солдатски прямолинейно: фашизм несет гибель Германии, — значит, против фашизма должны сплотиться все прогрессивные силы. Надо думать о будущем. Германия проснется от летаргического сна. Возможно, Зейдлиц думал наивно: слишком большие надежды возлагал на военных. Но он был честен, генерал Зейдлиц, и его пылкая искренность подкупала. Ему верили пленные.

Ранней весной, когда после непривычно суровой зимы с ее глубокими снегами, морозами, вьюгами влажные ветры принесли наконец оттепель, несколько антифашистов покинули школу. Они вновь стали солдатами, но теперь «Свободной Германии». Генерал Зейдлиц предпринял смелый шаг: он решил связаться со своими коллегами, с командующими дивизий и корпусов, действующих на Восточном фронте. Пусть они хотя бы знают о целях «Свободной Германии». С такими реакционерами в генеральских мундирах, как Геппнер, Буш или Шернер, нечего связываться, но другие, быть может, поймут…

Переходили фронт одновременно на нескольких участках, может быть на расстоянии сотен километров один от другого Иных перебрасывали на самолетах, но Франц Вилямцек пробирался пешком через глухую чащобу. Тем же путем он должен был вернуться обратно. Конечно, если все сойдет благополучно.