Почтенный лорд неосторожно познакомился с вонючим гнусного коричневого цвета тюремным гуляшом — дохлятиной, пропущенной через мясорубку вместе с капустой, хлебом и всякими объедками. Блюдо это потрясло Стонэма.

Но дальше слов дело не пошло. Гуляш лучше не стал.

Не прибавилось калорий и в традиционной тюремной овсянке. На тюремную кухню по-прежнему привозили мешки с отрубями для свиней. Из этих-то отрубей нам и варили «овсянку». Справедливость требует упомянуть, что это были канадские отруби высшего качества.

Ну и, конечно же, пищу готовили так, словно задачей кухни было делать ее как можно более несъедобной.

После женщин еда была самой популярной темой разговоров среди заключенных. Все опытные рецидивисты единодушно утверждали, что хуже всего кормят в манчестерской тюрьме Стренджуэйс (буквальный перевод — «Странные пути»). Попав туда, я был вынужден признать точность их оценки.

По тюремным правилам, Хаутон должен был бы остаться в Уормвуд Скрабс и дожидаться своей очереди для перевода в крыло долгосрочников, где условия были несколько лучше. Но после процесса Хаутона почему-то перевели в другую тюрьму, вне Лондона. Тюремщики и заключенные удивлялись, почему меня оставили в Лондоне. Недоумевал и я. Но через несколько дней мне стало ясно, что это результат закулисных действий контрразведки, которая все еще не теряла надежды «выжать» из меня хоть что-нибудь.

Но скоро пришло время отправиться из Лондона и мне.

Как-то утром в июне 1961 года сразу после завтрака меня неожиданно повели в приемную.

— Лонсдейл, переодевайтесь, — приказал тюремщик. На стуле уже лежало гражданское платье. Когда я переоделся, тюремщик приковал наручниками мою правую руку к своей левой и повел меня во двор. Там мы сели в небольшой автофургон без окон. Нас отвезли на вокзал, поезд уже стоял у платформы. Мы заняли отдельное купе. Оба соседних купе были также заняты. Больше в вагоне никого не было — до отхода поезда оставалось еще полчаса.

Поезд тронулся, мы поехали на север. Куда — я не знал и не спрашивал. В конце концов мне было все равно.

Через несколько часов мы прибыли в Манчестер. Подождали, пока все пассажиры вышли из вагона. Пересели точно в такой же автофургон, как в Лондоне, и через несколько минут были в тюрьме Стренджуэйс. Она пользовалась самой плохой репутацией у профессиональных преступников. И не только потому, что пища здесь была хуже, чем где-либо. Тюремщики оказались весьма грубыми и вульгарными людьми, вечно они выкрикивали всевозможные ругательства на ужасающем ланкаширском диалекте. Камера же была такой же, как везде. Только вместо столика в углу, у двери, была встроена толстая доска. Прямо над доской в стене была укреплена электрическая лампочка (в других тюрьмах она была на потолке). Поэтому свет для чтения был гораздо лучше. Выключатель был, естественно, в коридоре и пользоваться им мог только тюремщик.

Как-то осенью 1961 года я проснулся от суматохи, царившей в «Странных путях». В тюрьмах и ночью не бывает абсолютной тишины. Некоторые заключенные почему-то после отбоя начинают неистовствовать, испускают дикие вопли, иногда даже ломают все, что можно сокрушить в камере. На этот раз возня была совершенно необычайной.

По всему зданию трещали звонки, беспрерывно хлопали тяжелые двери камер, слышались крики, десятки людей бегали по металлической лестнице, проходившей около моей камеры. Такого еще не бывало, и я терялся в догадках о причине суматохи.

Неожиданно дверь отворилась, в камеру вошел человек в штатском. Это был тюремный врач.

— Как вы себя чувствуете? — встревоженно спросил он меня.

Естественный в других условиях вопрос этот поразил меня больше, чем если бы мне сообщили, что меня освобождают.

— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.

— Нормально... Во всяком случае, настолько хорошо, насколько это возможно здесь, в Стренджуэйс, — ответил я.

— Нет ли у вас болей в желудке? — в голосе врача звучала тревога. — Я заметил, когда вошел, вы не спали...

— Меня разбудил шум, и я как раз собирался снова уснуть.

— На всякий случай выпейте вот эту микстуру, — и врач протянул мне пластиковый стаканчик с зеленой жидкостью, которую налил из большой бутылки.

Я выпил микстуру и вскоре уснул. Утром, когда камеры открыли для «выплескивания», я узнал, что почти все 1600 заключенных манчестерской тюрьмы чем-то отравились. Около трехсот человек оказались в столь тяжелом состоянии, что им разрешили остаться в постели. Через несколько дней местная вечерняя газета отвела пять строк сообщению, оповестив жителей, что в тюрьме была «желудочная эпидемия». На самом же деле заключенных просто отравили недоброкачественной пищей.

Вся тюремная медицина сводилась в основном к одному — принимать «аспириновую воду». Чем бы ни заболел заключенный, ему предписывали «аспириновую воду». Заключенные знали это и шли к лекарям лишь в крайнем случае. Чудодейственная «аспириновая вода», неизвестная медицине, была обычным аспирином, разведенным в воде. В условиях тюрьмы микстура, по мнению врачей, приобретала особую целительную силу. Я как-то спросил, почему разведенный аспирин действует лучше таблеток и почему этим средством не пользуются врачи вне тюрьмы, но вразумительного ответа так и не получил.

Поначалу казалось, что ко мне относятся так же, как ко всем остальным заключенным, осужденным на длительный срок. Но стоило мне обратиться с просьбой разрешить посещать тюремную школу (к чему активно поощряли остальных заключенных), и я убедился, что это совсем не так. Нет, никто из тюремной администрации не отклонил моей просьбы. Но, когда наступило время открыть камеру, чтобы выпустить меня на занятия, оказалось, что в списке допущенных к учебе моего имени нет. Я обратился с жалобой к начальнику тюрьмы. Тот откровенно ответил, что он ни при чем, так как получил соответствующие указания на этот счет из министерства внутренних дел. Находясь в четырех английских тюрьмах, я бессчетное число раз обращался к начальникам тюрем по поводу ущемления моих прав. И каждый раз ответ был одним и тем же: «Я тут ни при чем, таково указание министерства».

Я, впрочем, и не рассчитывал почерпнуть на занятиях тюремной школы что-либо новое — уровень их был крайне низким. Но, присутствуя на них, я получил бы возможность общаться с другими заключенными и с учителями, приходившими с воли. Такое общение было важно, чтобы сохранить нормальную психику.

Я много читал. Так много, как никогда. В каждой тюрьме обязательно была библиотека — обычно филиал городской. Время от времени ее книжный фонд менялся, но всегда большая его часть была представлена детективными и ковбойскими романами, ибо именно их охотнее всего читает тюрьма. Встречались и наиболее популярные современные английские авторы. Попадались мемуары. Классиков, даже английских, почти не было.

Странное дело, но в тюрьме мне совершенно не хотелось читать художественную литературу. Возможно, потому, что речь там шла о жизни на свободе. И я занялся мемуарами, главным образом о прошедшей войне, и книгами по истории. Как правило, я проглатывал четыре пять книг в неделю. Где я брал их? Я внимательно следил за рецензиями на новые книги и заказывал их за свой счет через книготорговца Фреда Снеллинга, о котором и сегодня вспоминаю с благодарностью за то, что тот доставал и присылал мне всю заказанную литературу. (Вернувшись домой, я привез с собой два картонных ящика с книгами. Все остальное мое имущество бесследно исчезло при активном участии полиции, контрразведки и некоторых «друзей» по фирмам).

Тюремные правила разрешали заключенным получать книги и в городской библиотеке. Исключение составляли лишь описания преступлений или книги, упоминавшие о деле самого заключенного...

Что ж, раз меня лишили возможности посещать школу, я решил попробовать себя в более интересном деле. Я еще раз пробежал тюремные правила и пришел к выводу, что мне наверняка удастся получить разрешение министерства внутренних дел переводить книги. Подана соответствующая петиция, и месяца через два пришел ответ. Наконец-то мне разрешили приобрести необходимые словари и справочную литературу (разумеется, за свой счет). В декабре 1961 года я начал переводить на русский книгу «Человек, которого не было».