Но это было не худшее. Вести о моих моральных прегрешениях дошли до нее еще до моего приезда. Хо дили сплетни. Мой дядя обвинялся в том, что он не заботился обо мне, и если он не желал защищаться, то другие родственники в Малайских штатах взяли это на себя. Тень на лице моей бабушки при нашей встрече была тенью Амаи. Каждый день мне давали почувство вать мое нравственное падение. Меня таскали в цер ковь. Если проповедь не была направлена против меня, моя бабушка истолковывала ее в этом смысле. Образ женщины в красном вызывался в каждом удобном и неудобном случае. Я был слишком слаб, чтобы ловить рыбу или охотиться. Вместо этого я катался с бабушкой на автомобиле. Каждая поездка служила поводом для лекции. Каждый эпизод моего детства был средством морального воздействия. Я должен был поднимать гла за к холмам вплоть до того, что даже мои любимые Гремпианы превратились в зачумленные места и язву самобичевания. До сих пор я ненавижу правый берег Спей, потому что в тот год бабушка жила на этом берегу.
Этот октябрь месяц, проведенный в Хайланде, унич то жил все то хорошее, что дала мне Канада, и, разбитый душой и телом, я вернулся в Южную Англию, чтобы снова обратиться к помощи врачей. Я был у двух специа листов по малярии на Гарлейстрит. Их диагнозы были неутешительны. Мое сердце было серьезно задето. Моя печень и селезенка увеличены. Мое пищеварение рас. строено. Процесс выздоровления будет медленным, очень медленным. Мне нельзя возвращаться в тропики. Я. не должен подниматься на горы. О спорте не может быть и речи. Даже гольф был запрещен. Мне нужно беречься, очень беречься.
Я вернулся домой к моему отцу в Беркшайр и освобо жденный от моральных воздействий бабушки начал сей час же поправляться. Несмотря на английскую зиму и частые приступы малярии я прибавил в весе. Я выбросил все лекарства, органичиваясь ежедневно рюмкой коньяка. Через три месяца я снова играл в футбол.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мое частичное выздоровление не разрешало вопроса о моем существовании. Малярия ослабила мою силу воли и вызвала болезненное состояние. Если болезненное настроение у молодого человека до некоторой степени можно признать нормальным, то недостаток силы воли представляет более серьезную опасность и нелегко под дается излечению. Я не питал никаких честолюбивых замыслов. В своих смутных планах я хотел быть писате лем* ^ доме отца мне была отведена отдельная комната, и в ней я провел зиму, предаваясь сочинению очерков на сюжеты из жизни на Востоке и рассказов, полных мрач ных картин с трагическим концом. Я завязал переписку с разными литературными посредниками. Спустя месяцев шесть мне удалось поместить в печати один рассказ и две статьи. Мой гонорар не покрывал моих почтовых издержек.
**_вот в одно майское утро меня позвал отец. Это не был бeзaпeллJщиoнный приказ. Слова его не выражали упрека. Он говорил со мной, как, надеюсь, и я буду 34 говорить со своим сыном, когда придет его черед, скорее, внушая, чем приказывая и старательно щадя мои чувст ва, заботясь только о моем благополучии, хотя бы это было связано с большим самопожертвованием и расхо дами с его стороны. Он указывал, на что уже многие указывали раньше, что литература только добрый кос тыль и не может заменить пары ног, что я, повиди мому, не преуспевал в ней, а упроченное положение — ключ к счастливой жизни. В 23 года было поздно высту пать соискателем на экзаменах на большинство казенных мест. Но существовала еще консульская служба. Эта область благодаря моему знанию языков сулила мне все выгоды и могла бы удовлетворить мои литературные замыслы. Разве Брет Гарт и Оливер Вендель Холмс не состояли на американской консульской службе?
Медленной и размеренной манерой отец описывал мне привлекательные стороны жизни, о которой он сам не имел никакого представления. Затем подобно доброй фее он извлек ящичек с сюрпризом, письмо от Джона Морлея, в котором тот сообщал, что похлопочет о зачи слении меня в число кандидатов на ближайшую экзаме национную сессию. В прошлом мой дед, стойкий консер ватор и один из ранних борцов за утверждение Британ ской империи, выступал против Морлея на выборах в Арбросе, и таков уж спортивный дух английской полити ческой жизни, что двадцать лет спустя великий человек дал себе труд позаботиться о внуке потерпевшего пора жение на выборах противника.
Это новое проявление отцовской доброты сломило мое сопротивление. Без сомнения, его манера обращения с непокорным и потворствующим своим прихотям от прыском была слишком мягкой. Если с точки зрения материальных выгод моя жизнь сложилась неудачно, то мой отец мог себя утешать тем, что в стаде из шести овец я оказался единственной паршивой и что для всех нас он остался не только мудрым советником, но другом и товарищем, от которого не было надобности скрывать даже самых постыдных тайн.
Прочитав письмо Морлея, я оглянулся в зеркало своей протекшей жизни и то, что увидел, не дало мне удовлетворения. Для своих родителей я представлял убы точное помещение капитала. До сих пор я не приносил дохода. Теперь пора было начать. К безграничному удов летворению отца, я милостиво согласился дать членам гражданской правительственной комиссии труд Проверить мои экзаменационные работы.
Но до моего вступления за ограду Берлингтонхауз» предстояло выполнить некоторые формальности. Почти сразу пришлось мне предстать на осмотр комиссии инк визиторов Министерства иностранных дел. Надев свой самый темный костюм, я отправился в Лондон, добрался до Даунингстрит, и был отведен в длинную комнату в первом этаже здания Министерства иностранных дел, где от 40 до 50 кандидатов дожидались своей очереди, каж дый посвоему выражая своё волнение. Процедура была простая, но утомительная. В конце комнаты находилась широкая дверь, у которой стоял курьер Министерства иностранных дел. С интервалами в десять минут дверь открывалась, и безупречно одетый молодой человек с листком бумаги в руке шептал чтото курьеру, и тот. прочищая голос, громоподобно возвещал собравшимся овечкам имя очередной жертвы.
По мере того как подходила моя очередь, комната почти опустела и мои нервы заговорили. Я мучился, предполагая что произошла какаянибудь ошибка и меня забыли. Я старался подыскать какоенибудь глупое объ яснение. Только страх, что моя обувь может заскрипеть, помешал мне подойти к курьеру на цыпочках, чтобы изложить свои сомнения. И вот, когда я уже потерял всякую надежду, одетый в сюртук курьер возвысил свой олос и под потолком отдалось: «Мистер Брюс Лок ^тарт». С краской на лице и влажными руками я пересту пил порог своей судьбы и вошел во внутренность храма. Из головы все вылетело. Мои тщательно зазубренные ответы были забыты.
К счастью, инквизиционное испытание оказалось менее ^ашяым, чем ожидалось. В узкой продольной комнате за длинным столом восседали шесть старших чиновников. На время я задержался перед ними, как премированный бычок на выставке скота под испытующими взорами шести пар глаз в очках и моноклях. Затем меня попросили занять место на другом конце стола. Снова наступила пауза, во время которой инквизиторы рылись в бумагах. Они извлекли мою биографию, которую всякий кандидат как опросный лист страховой компании должен предста вить до явки на экзамен. Затем с учтивостью Стэнли, обращающегося к Ливингстону, председатель улыбнулся мне приветливо и сказал: «Мистер Локкарт, полагаю», и,
прежде чем я опомнился, меня стали расспрашивать о моих опытах с каучуковыми плантациями. Я представляю себе, что большинство инквизиторов были лично заинте ресованы в операциях с каучуком. Во всяком случае, я подвергся быстрому перекрестному допросу относительно ценности различных акций. Так как мои познания в этой области были больше, чем у моих экзаменаторов, я бойко и авторитетно стал объяснять, какие опасности и возмо жности сулит малайский эльдорадо. Надеюсь, что они вняли моему совету. Он был внушен с осторожностью, опирающейся на опыт моих слишком оптимистически настроенных родственников.
