Литмир - Электронная Библиотека

Назар возненавидел гольда и начал разорять его тайники. Тот устроил засаду возле одного из своих тайных складов, около пещеры, у Рокотуна, и застал Назара, как говорится, на месте преступления.

Матерый грабитель растерялся, заюлил, дескать, хотел забрать товары, думал, что они ничейные, брошенные кем-то. Максимка решил отвести его в свое стойбище на суд стариков и сказал Назару об этом. Тот, улучив подходящий момент, ударил Максимку тесаком в бок.

В тот день в этих же самых местах охотился и Зайчиков. Поднявшись на гребень отрога, он присел на валежник отдохнуть и вдруг услышал крик и слабый стон. Подумал, что это волк задирает козла, схватился за ружье. Но тут отчетливо послышалось: стонет человек. Предположив, что, возможно, это зверь корежит какого-то охотника, Зайчиков бросил свой мешок со шкурками на отроге и запрыгал с горы на помощь пострадавшему. Возле пещеры и увидел умирающего гольда Максимку, а чуть в стороне от него — Назара, которого сразу не признал — тот стоял к нему спиной, заталкивая тесак в кожаные ножны, пристегнутые к поясному ремню. Зайчиков наставил ружье на убийцу, потребовав от него бросить тесак на землю. Назар резко крутанул головой, и они узнали друг друга.

Зайчиков закричал от испуга: «Что ты делаешь, побойся бога!»

И бросился бежать — подальше от места душегубства. Назар мощными прыжками, как тигр, настиг его, вырвал из рук ружье и, схватив за шиворот, поволок назад — к умирающему гольду, приговаривая: «А-а-а, и ты, родственничек, выслеживаешь тут меня? Я по обоим справлю поминки».

Он подтащил перепуганного насмерть Зайчикова к Максимке и, совсем озверев, начал с маху бить того ногами, обутыми в тяжелые кованые сапоги, норовя попасть в кровоточащую рану. И гольд, несколько раз всем телом дернувшись, затих. Тогда Назар обратился к Зайчикову, наступая на него с тесаком в руке: «Соглядатаи и свидетели мне не нужны».

Зайчикова оставили последние силы. Он упал на колени, закричал в отчаянии: «Убивец, душегубец проклятый, а не родственник!.. Детей сиротишь!..»

Назар словно очнулся от безумия — заскрипел страшно зубами, прохрипел: «Ладно, пощажу тебя — из-за детей. Но знай, если пикнешь о том, что здесь видел, пощады от меня не жди».

Зайчиков, ко всему безразличный, сидел на валежнике, трясясь в нервном ознобе, и плакал, закрыв лицо ладонями. Дав ему успокоиться, Назар приказал раздеть убитого и, когда это было сделано, кинул к ногам своего родственника окровавленную одежу гольда: кожаные брюки, байковую рубашку…

«Бери вот свою долю, постирай и носи».

Сумку и ружье гольда он взял себе.

Голый труп они захоронили неподалеку от пещеры, привалив неглубокую могилу камнями… Всю ночь просидели у костра. Назар часто крутил головой, как от зубной боли, постанывал и все прикладывался к фляге со спиртом, ругал за «непорядочность» Максимку, за то, что тот хотел увести его в стойбище на суд стариков гольдов: «Ишь чего захотел, туды его растуды… Не родился еще человек, который будет судить меня! Руки коротки! Вот теперь и лежи под камнями, нехристь таежная, а Назар еще погуляет…»

И тогда, во хмелю, он проговорился: дескать, ему пришлось пристукнуть даже напарника Афоню, когда тот попытался при дележе золотых монет обыскать его, заподозрив в нечестности…

«Так с каждым будет, кто мне поперек дороги станет! — грозился он. — Не забывай этого, Зайчик».

Утром, чуть только рассвело, он ушел куда-то в тайгу, а Зайчиков поплелся домой. Он спрятал в камнях брюки и рубашку Максимки. И о гибели его, страшась мести Назара, никому не говорил до сегодняшнего дня, когда, терзаемый подозрительностью, сидел со мной и с комсоргом Женей у таежного костра…

«А здорово вас напугал Дрозд», — заметил я, когда Зайчиков закончил свое неожиданное признание.

Он покряхтел, потупив взгляд и теребя бородку, пробормотал: «Кабы кто другой постоял на коленях перед кровавым тесаком Назара, то, ента-таво, думаю, тоже стал бы всю жизнь помалкивать».

Спали и в ту ночь мы по очереди — кто-то обязательно дежурил у костра, поддерживая огонь. А утром направились к месту захоронения гольда Максимки, где обнаружили полуистлевший скелет человека. Этим, по существу, и закончился наш поиск на Рокотуне, и можно было возвращаться в Тамбовку. Но я не решался пока что идти туда, чувствуя незавершенность проделанного, чувствуя, что Зайчиков рассказал еще далеко не все о Назаре, не весь выговорился.

Мы вернулись к роднику, и Зайчиков вдруг спросил меня, скоро ли пойдем в Тамбовку. Он ссутулился, словно прислушивался к чему-то с тревогой и робостью. Я ответил, что возвращаться в село еще рано, и предложил ему и Жене готовить обед, а сам ушел в распадок, чтобы там побыть наедине со своими мыслями о признании Зайчикова.

Я перевалил через ближний отрог и уселся на валежину. Итак, размышлял я, мы здесь не нашли Назара. Ну что ж, такой вариант не исключался. Но настораживает поведение Зайчикова. В первом разговоре с ним, в Тамбовке, он скрыл очень существенный факт из жизни Назара — убийство и Максимки, и Афони. А почему скрыл? Неужели Зайчиков — соучастник преступлений Назара? Не может быть! Я вспомнил проникновенные слова Устиньи о своем муже. Нет, Зайчиков не преступник. Но он должен знать многое из прошлого Дрозда, однако скрывает это. Ведь они женаты на сестрах, много ходили вместе по тайге, близко общались.

Часа через два я вернулся к костру с твердым намерением попытаться еще раз вызвать Зайчикова на откровенность, полагая, что позже, в иных условиях, это будет сделать труднее. Знание жизни преступника, несомненно, активизирует его дальнейший розыск…

Глава VI

ДРОЗД — ПТИЦА ЗАЛЕТНАЯ

— От жарких углей костра, к которому я вернулся, — продолжал Петр Петрович свой рассказ, — исходил необычайно аппетитный запах пшенного кулеша, заправленного медвежьим салом и какими-то травами. Зайчиков, видно, вложил в изготовление этого блюда все свое немалое таежное поварское искусство. За обедом понемногу разговорились о Назаре. Я вначале, для поднятия духа Зайчикова, похвалил его: он, дескать, в конечном счете не поддался грубому нажиму Дрозда и не погряз вместе с ним в преступных делах. Конечно, можно понять его, Зайчикова: он попал в неприятное положение свидетеля убийства, совершенного родственником. Но, вместе с тем, нельзя одобрить столь длительное умалчивание Зайчиковым о преступлениях Назара. Это равносильно укрывательству и согласно закону может быть приравнено даже к соучастию.

Зайчиков, хотя и с оговорками, соглашался со мной, сетуя на злобную мстительность Назара и свою природную нерешительность.

«Но ведь сейчас его здесь нет, — сказал я, — и власти, фактически, взяли вас и вашу семью под защиту от возможных его угроз. Тем не менее вы, Кузьма Данилович, явно неохотно и лишь с пятого на десятое говорите о нем». — «Я все рассказал, ента-таво, что знал!» — поспешно и неуверенно пробурчал он. «А я считаю, что не все. Вы наверняка знаете, кто такой Назар, откуда и зачем он прибыл в тайгу. Вот и расскажите об этом, не бойтесь».

Зайчиков, насупившись, долго молчал. Мы с Женей тоже притихли, выжидая. Потом я поднялся с валежины, подбросил в костер сухих сучьев и сел на прежнее место, как бы показывая всем своим видом, что никуда не собираюсь уходить и что для меня откровенный разговор с Зайчиковым важнее всех других дел. Старик, видно, это понял и, прервав наконец тягостное молчание, заговорил хрипловатым голосом: «Вы, Петра, как все равно в книжке, читаете в моей душе, ента-таво. С Назаром я, само собой, не один раз ночевал у костра и прятался от непогоды в пещерах. Ён рассказывал мне про свою прошлую жизнь. В том, что я утаил из нее кой-чего, тоже резон есть, поскольку дал Назару слово помалкивать. Ну да бог нам судья, деваться мне некуда, так и быть, расскажу все, что говорил ён сам, но, насколько все будет правдой, за то я не в ответе! — так начал свой рассказ Зайчиков и добавил, вздыхая: — Дрозд Назар — птица залетная, издалека…»

25
{"b":"187934","o":1}