В ожидании назначения москвич стоял в строю точно на смотру. Своей выправкой он заметно выделялся среди власовцев. И это раздражало Никитина. «Точно немец, будь он неладен!» — подумал он и, взглянув на нарукавную нашивку с буквами «РОА», спросил:
— Давно носишь эту дрянь?
— Около года…
— Точнее?
— Десять месяцев… с половиной, — отчеканил чернобровый, щелкнув каблуками.
Никитин поморщился:
— Год… а как вымуштровали! Будто не люди, а куклы заводные! Отучили, наверное, и думать? За вас ведь «фюрер» думает, мерзавцы! Против своих братьев, своего народа пошли… Вас бы не в батальон, а на виселицу отправить!
Молчали пленные. Молчали и партизаны. И никто не догадывался, почему это под самый конец распределения комбат говорит с таким возмущением, точно только сейчас увидел этих власовцев.
Тяжело вздохнув, Никитин спросил:
— Стрелять из противотанкового ружья умеешь?
— Сумею. Выучусь, госп… — власовец осекся. — Виноват! Сумею, товарищ командир! — Он вновь щелкнул каблуками.
Никитина резануло недосказанное слово, после него и слово «товарищ» показалось ему в устах этого человека фальшивым, да еще это автоматическое щелканье каблуками… С трудом он сдержался, чтобы не выхватить из кобуры пистолет. На скулах заходили желваки. Комбат отвернулся и, уже не глядя на власовца, спросил:
— Образование какое?
— Среднее. С первого курса института ушел на фронт.
«Неужели этот мерзавец сознательно, по доброй воле стал предателем? — подумал Никитин. — Будь он какой-нибудь малограмотный, темный, можно было бы еще предположить, что околпачили его, заморочили голову… А тут студент!» — Никитин чувствовал, что если даст волю размышлениям, то опять не сдержится, и быстро спросил:
— Фамилия?
— Орлов.
— Имя, отчество?
— Юрий Максимович.
Каждое слово власовца было для Никитина словно соль на рану.
— Зачислить бронебойщиком во вторую роту, — приказал Никитин писарю. — Пусть таскает противотанковое ружье, он здоровый, паршивец… — и, глядя в упор на Орлова, жестко добавил: — Будешь стрелять мимо цели, отправлю к тем офицерам… Ясно?
— Так точно, ясно, товарищ командир! — отчеканил Орлов. — Не подведу. А за амнистию, товарищ командир, благодарю вас…
— М-да-а… Благодаришь, — тихо пробормотал Никитин и принялся распределять остальных.
… Воевал москвич Орлов неплохо. Даже хорошо. Впрочем, не будь он взят при оружии и в форме оккупантов с мерзким трехцветным лоскутком на рукаве, можно было бы смело сказать — воевал отлично! Но…
* * *
Война подходила к концу. Партизанская дивизия уже была расформирована. Бывший командир батальона Владимир Савельевич Никитин получил назначение на работу в Москву. В сущности у него все было впереди. Когда отпраздновали победу над гитлеровской Германией, ему не исполнилось и тридцати лет, он только входил во вкус новой для него работы, мечтал обзавестись семьей.
Правда, выглядел он много старше своих лет. Сказались тяготы войны, ранения и не в последнюю очередь особенность его характера. Уж очень близко к сердцу принимал он не только безмерные бедствия советских людей, но и то, что другим, более равнодушным людям казалось мелочью. Среди партизан он славился скрупулезной точностью в исполнении своих обязанностей, высокой требовательностью к себе и к своим подчиненным и, вместе с тем, исключительной человечностью, душевностью. И не случайно, комната на Земляном валу, где он поселился, приехав в Москву, вскоре стала местом постоянных встреч бывших партизан.
Как-то в жаркое воскресное утро к Никитину неожиданно явился его большой друг — бывший начальник штаба партизанского батальона Иван Иванович Родин. Не раз во время войны они мечтали о такой встрече именно в Москве! Для многих товарищей эта мечта оказалась несбыточной — они полегли в далеких лесах и полях…
Иван Иванович был человек общительный, жизнерадостный и, в отличие от Никитина, весьма разговорчивый. Войдя в комнату, он весело отрапортовал:
— Иван Иванович Родин, главный эксперт и дегустатор винно-ликерно-водочно-спиртовой и прочей такого рода мерзкой продукции — прибыл без вашего вызова!
Друзья горячо расцеловались, посыпались взаимные вопросы. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как они расстались, да и в батальон Никитина капитан Родин прибыл незадолго до расформирования дивизии, однако и нескольких дней совместной боевой жизни бывает достаточно, чтобы навсегда остаться самыми преданными и верными друзьями. Когда Никитин уезжал в Москву, капитан Родин остался в армии и вскоре отбыл в Германию добивать фашистов. А теперь он ехал со своей частью на Восток. Так назревали события…
Увлеченно, с шутками и прибаутками Родин рассказывал о своем житье-бытье, о планах на дальнейшее и вдруг вспомнил:
— Да! Слушай-ка, Владимир Савельевич! Знаешь, кого я только что встретил?
— Не томи, рассказывай, — взмолился Никитин, зная повадку друга начинать повествование издалека, ходить вокруг да около, разжигая любопытство слушателей.
— Так вот, слушай, иду это я, значит, около кинотеатра «Метрополь»… Знаешь, где это?
— Да знаю, знаю, — нетерпеливо отозвался Никитин. — Ты говори, кого встретил?
— Знаешь?! Ну и хорошо. Это недалеко от Большого театра, — невозмутимо продолжал Родин. — А я туда и направился. Думал, может, удастся заполучить билетик на «Лебединое»… Как раз сегодня идет, представляешь?! И вдруг слышу: «Товарищ начальник штаба!» Оглядываюсь и глазам не верю: в синем бостоновом костюме, в белой рубашке, с галстуком, весь с иголочки, наодеколоненный, ну, прямо — вицеконсул, а то и посол заморской державы! И кто ты думаешь? Наш!
— Партизан?..
— Конечно.
— А фамилия-то как?
— «Милок».
— «Милок»? — переспросил Никитин, напрягая память. — Что-то не припоминаю такого…
— Да это не фамилия! — поспешил ответить Родин и махнул рукой. — Фамилию-то я сейчас запамятовал. Ну, «милок», помнишь, хлопцы его так прозвали не то за высокий рост, не то за… покладистость… Во второй роте был у нас красивый такой, спокойный парень, с густыми черными бровями. Бронебойщик.
Никитин понял, что речь идет о его «крестнике», но не подал вида. Это напоминание не вызвало у него радостного ощущения. А Родин продолжал:
— Ну как же, помнишь, на Варшавском шоссе отличился, а потом насквозь пробил из бронебойки легковую машину фрицевского генерала, что с какой-то мамзель ехал?!
Никитин ничего не ответил.
— Да знаешь, знаешь ты его…. — уверял Иван Иванович.
— Конечно, должен знать, раз он в батальоне у нас бронебойщиком был, — сказал Владимир Савельевич. — Так что с ним?
— Вот, значит, какая встреча! В Москве! Представляешь?
— А он что тут делает?
— Он, оказывается, москвич! Обнялись мы, значит, расцеловались по всем правилам, а тут подходит к нам широкоплечий детина, ростом выше нашего парня. Полковник! На груди у него, Владимир Савельевич, куда нам — партизанам! В два ряда, а сверху звездочка!.. Герой! Я аж замер, потом руку к козырьку потянул, приветствую. Оказывается — брат нашего. Родной! Представляешь, а?!
Никитин почувствовал облегчение. «Родной брат Герой Советского Союза… Должно быть, и впрямь наш Орлов не по доброй воле попал к власовцам», — думал он.
— Так, так… Это интересно! И очень хорошо!
— Должно быть, подводник, — добавил Родин. — И вот пристали оба ко мне, дескать, зайдем по такому случаю посидеть… В ресторан, значит, тянут… Я бы и рад, говорю, да спешу к бывшему комбату, к тебе, стало быть. Рассказал им и про тебя, что знал. Тогда и решили сей же час всем к тебе заявиться. Что на это скажешь? А?!
— Правильно решили! А где же они?
— Погоди, расскажу. Дал им, значит, твой адрес. Они пошли в какой-то коммерческий магазин, говорят, есть такой где-то на улице Горького. У полковника имеется какая-то книжечка не то с лимитками, не то со скидками — не кумекаю я в этих тыловых делах… Уяснил только, что надо им, значит, отовариться… Теперь уж скоро должны подойти. Не возражаешь, что я так?
