Здание затряслось от взрывов, со стен и потолка пластами сыпалась штукатурка, все скрипело и трещало. Вбежавшие немец-врач и несколько санитаров стали поспешно выносить так и не проснувшихся летчиков.

— Что вы стоите, как истукан! — подскочив вплотную к Морозову, крикнул немец-врач. — Берите!..

Машинально Морозов последовал за немцем, поставил на ноги одного из летчиков и потащил к выходу. У двери он оглянулся — Люда опять лежала на полу.

— Шнель! Шнель! — торопил его немец-врач.

Но Морозов не реагировал. Он шагал размеренно, как механизм, устремив взгляд в невидимую точку. Ему все еще казалось, что он там, в комнате, видит худенькую фигурку девушки в изодранном платьице со вскинутыми над головой худыми руками, слышит ее торжествующий крик. И снова и снова его мозг сверлил вопрос: «Как ее спасти? Что делать?»

Едва Морозов вышел из здания, как позади послышался протяжный треск и грохот. Инстинктивно Морозов обернулся и обомлел. Здание рухнуло. Люда была погребена под его обломками вместе со своими палачами — гестаповцами и остальными немцами, оставшимися в здании…

К аэродрому то и дело подъезжали грузовые машины с войсками. Морозов не знал, как оказался около одной из санитарных машин, до отказа набитой сонными летчиками, и не помнил, как влез в кабину. Опомнился лишь, услышав чью-то команду:

— В госпиталь… Быстро!

В пути Морозов постепенно пришел в себя, стряхнул оцепенение, стал думать о возможных последствиях диверсии, масштабы которой превзошли все ожидания. «Если даже шеф-повару, — рассуждал он, — не суждено проснуться, то его супруга не позже утра будет допрошена и, конечно, сообщит гестаповцам, что это он пристроил Люду на кухню, заботился о ее здоровье и рекомендовал шеф-повару в помощницы Катю…»

Ясно, что, не откладывая ни на час, он должен со всей семьей мельника уйти к партизанам…

Шоссе, по которому мчалась машина, лежало в полутора километрах от села, где жила Антонина Ивановна. При свете пожара Морозов без труда различил нужный поворот и тоном, не терпящим возражений, потребовал, чтобы шофер остановил машину. Вылезая из кабины, он приказал, нигде не задерживаясь, ехать в госпиталь, сдать больных и сказать дежурному врачу, что доктор Морозов вскоре приедет вместе с лаборанткой…

…Долго еще партизаны сидели вокруг уже угасшего костра. В ушах медленно затихал звон, и люди сперва робко, с опаской, а потом все смелее начали говорить, с радостью вслушиваясь в собственные голоса.

— Братцы! А ведь тот пьяный фриц-механик, что проболтался нашему доктору, как в воду глядел!.. — загудел Ларионов. — В Москве-то сейчас, поди, и впрямь фейерверки запускают, а у нас вон как «отсвечивает»!

— Что и говорить! — подхватил Шустрый. — Не удалось Гитлеру, Герингу, Геббельсу, Гиммлеру и прочим, не при Катюшке будь сказано, «ге» доставить свой «сюрприз» в нашу столицу!.. Ведь, пожалуй, до сотни бомбардировщиков как корова языком слизнула?!

Вскоре Антонов с радистом ушли в сторону от лагеря, чтобы срочно передать командованию радиограмму. Содержание ее было кратким и внушительным: «Авиабомбы и самолеты взорваны. На аэродроме все горит. Вылет фашистских самолетов исключен. Потерь личном составе группы нет. Принимаю меры выяснения судьбы подпольщиков. Подробности радирую дополнительно. Перебазируемся прежнюю стоянку. Поздравляю праздником Октября!»

На обратном пути Антонов думал о том, как же теперь установить связь с подпольщиками, с доктором и Антониной Ивановной, как выяснить судьбу Люды? Он не сомневался, что фашисты пустили в ход все средства и силы для поимки диверсантов, что сейчас повсюду идут облавы. Послать в райцентр, как обычно, деда Игната, а тем более Катюшу было бы очень рискованно… Но другого выхода он пока не находил.

С этими мыслями Антонов возвращался к товарищам и еще издали заметил, что среди партизан царит необычное оживление. Он ускорил шаг и увидел каких-то незнакомых людей. Велика была его радость, когда в одном из них он узнал доктора Морозова.

Они молча крепко обнялись, пожали друг другу руки. Наконец Морозов, в обычной для него манере, прервал, как он выразился, «телячьи нежности», и громко, перекрывая общий говор, сказал:

— А наша Люда, товагищи, погибла… Погибла, как подлинная гегоиня…

Обнажив головы, партизаны выслушали рассказ о последних минутах жизни этой, казалось бы, ничем не примечательной девушки. Всхлипывала Катюша Приходько, украдкой вытирала слезы Антонина Ивановна. Что-то шепотом причитала ее мать, прижимая к себе девочку, в больших черных глазах которой застыл испуг. Опустив голову, стоял в стороне и старик-мельник.

— А как фамилия Люды? Откуда она родом? — нарушив тягостное молчание, спросил один из разведчиков.

— К сожалению, товагищи, этого никто из нас не знает. У немцев она числилась под фамилией Лукьяненко, но мне она однажды дала понять, что это не настоящая ее фамилия… Не думал я тогда, что эта запуганная, замкнутая девушка станет подпольщицей…

— Скажи на милость, — сказал задумчиво Игнат, — и откель такие люди народились?! Что наш Григорий Бугримович, что эта дивчинка… Да-а! Сильна советская держава, ой как сильна! Таких людей не одолеешь… Не-е! Не сломить их герману, нипочем не сломить…