Подошел Легре, берет у него ухарски сдвинут на затылок. Томов подал кисет и ему, тот тоже закурил.

Жан-Пьер заговорил снова, медленно, задумчиво. Он говорил о Сюзан, и в его голосе слышалась тоска.

Томов спросил, не сохранилась ли у него фотография девушки.

Француз отрицательно покачал головой.

— Она была настоящим человеком!.. — вмешался Легре. — Кстати, ты мне так и не сказал, она была красивая?

Жан-Пьер слегка пожал плечами:

— Как тебе сказать, мой друг. Красавицей ее назвать было нельзя. Но в ее взгляде было что-то такое… Как бы это объяснить? Ну, какая-то готовность к самопожертвованию, преданность, искренность, чистота… Понимаешь?

— Она была вашей невестой? — спросил неожиданно Томов.

— О, нет! — с сожалением воскликнул Жан-Пьер. — Это было невозможно… Я из графской семьи, а она — обыкновенная шляпница… Мои родные никогда бы не согласились… Я должен был выбирать: родные или она. А тогда я был еще молод… Делал вид, будто езжу к дядюшке в Турнье, в действительности же встречался с ней… Вскоре боши ворвались во Францию. Я забеспокоился о Сюзан и поехал в Турнье. Ателье было уже закрыто. Не нашел я и Сюзан. Только через полгода я напал на ее след. Но было уже поздно.

Томову показалось, что голос француза дрогнул Он искоса посмотрел на него, но тот отвернулся.

— Ее арестовало гестапо, — после минутной паузы добавил Жан-Пьер.

— А вы не пытались ее освободить? — спросил Томов.

Жан-Пьер грустно улыбнулся:

— Все, что мог, я делал. Предлагал много денег, поил кого надо и не надо, заводил знакомства с грязными типами, которые имели связи с бошами… Даже прошения писал. Но, сами понимаете, гестапо!.. Одно время меня обнадежили. Один кагуль[21] путался с высокопоставленными бошами. Мне говорили, что он вхож к гитлеровскому верховному комиссару в Париже. Я писал и этому генералу, был у него на приеме… Даже подарил ему одну нашу фамильную драгоценность. Он обещал. Я надеялся и ждал… О, если бы вы знали, как я ждал!.. Дни казались мне годами… Но потом мне сообщили, что Сюзан расстреляли в Мон-Валервен… Я немедленно поехал туда и там узнал, что Сюзан, оказывается, участвовала в движении Сопротивления. А приговор, как выяснилось, подписал тот же самый генерал, который столь любезно принял в подарок жемчуг и которого я так просил о пощаде…

Мишо эту историю уже знал, но не мешал Жан-Пьеру рассказывать.

— Вы полагаете, что сведения эти достоверны? — желая как-то подбодрить француза, сказал Томов. — Может быть, ваша Сюзан еще жива… Такие случаи бывают…

— О, нет, мой шеф… Сведения, к сожалению, абсолютно точные. Сюзан была коммунисткой. Я тоже вначале не верил: хрупкая, молодая, еще почти ребенок, а пошла сражаться с бошами… Представляете себе, такая нежная — и коммунистка!.. А я, откровенно говоря, прежде терпеть не мог ни нацистов, ни коммунистов. В офицерской школе, где я учился, мне твердили, что одни стоят других… Потребовалась оккупация моей Франции, гибель Сюзан, разгром Европы, чтобы убедиться в своем заблуждении и почувствовать, насколько близоруки были наши довоенные правители…

Легре не вытерпел:

— А ты уверен, мой лейтенант, что у наших будущих правителей память не окажется короткой?

— Не думаю, мой друг, чтобы Франция не извлекла уроков из нынешней бойни. Наши соотечественники видят, во что превратилась их прекрасная Родина.

— Видеть, мой лейтенант, это еще не все… Надо понимать!.. — серьезно сказал Легре, в упор глядя товарищу в глаза.

Жан-Пьер неопределенно пожал плечами и, смотря куда-то в даль, ответил:

— Возможно. Но для меня довольно и того, что с бошами, перед которыми капитулировала наша армия, теперь сражается один Советский Союз. Достаточно и того, что французскому графу для спасения его жизни дали кровь коммунисты… О, если бы все это видел мой дядюшка кардинал!.. Поверьте, друзья, он бы, наверное, сбросил свою мантию…

Но Легре не отступал:

— Не беспокойся. Он этого не сделает… Будто ему не на что смотреть у себя на родине! Не будь, пожалуйста, наивен, мой лейтенант. Сюзан пошла в Сопротивление, заведомо зная, что ее ожидает. Ты пошел с нами, тоже готовый на все… У настоящих патриотов, мой лейтенант, — один путь: отстоять свободу своей Родины. У предателей — путей сколько угодно: вчера они служили англичанам, сегодня служат бошам… Что им стоит завтра лизать руки еще кому-нибудь?

Жан-Пьер чувствовал себя неловко, но ответил с присущей ему тактичностью:

— Может, ты и прав, аджупет. Я не отрицаю, что и после войны еще немало придется приложить усилий, чтобы такие люди, как мой дядя, поняли свое заблуждение… Как говорит наша пословица: «Все может быть ибо все уже бывало!»… Так и сейчас… Но вообще, если хочешь знать, когда ты подшучивал надо мной, что я теперь не «стопроцентный» граф, ты был прав… Да, аджупет… Лейтенанта де Шаррон, которого ты знал прежде, больше нет. Жизнь сделала меня другим.

— Ого! — воскликнул Легре со свойственной ему пылкостью, — может быть, ваше сиятельство решили стать коммунистом? А то сразу и комиссаром?! Похвально!.. Один комиссар у нас — венгр, другой будет француз! О ла-ла!..

Разговор прервал прискакавший из Рожковки связной. Было приказано для охраны санчасти и обоза оставить только одну роту, остальным же немедленно двигаться к реке Белая и занять мост, ведущий в Беловежскую пущу. Мост надо было удержать до подхода дивизии.

На позициях, занимаемых дивизией, возобновилась перестрелка. Связной добавил от себя, что положение там осложнилось, полки несут большие потери…

Батальон и полковая разведка были подняты по тревоге, и уже через час начался штурм моста. Гитлеровцы засели в бункерах и яростно сопротивлялись. Партизаны беспрерывно били по ним из минометов и пушек и шаг за шагом подходили к мосту. Наконец его взяли. Одну роту выставили для заслона на противоположной стороне. Полковые разведчики помчались по всем направлениям.

В это время на шоссе, со стороны Столповиска, показалась колонна автомашин, из них на ходу поспешно высаживались солдаты. Снова заработали партизанские минометы. Положение становилось серьезным, противник располагал превосходящими силами. Вслед за автомашинами показались танки. Было ясно, что удержать мост своими силами партизанам не удастся. Немцы разгадали их намерение прорваться и в этом месте в Беловежскую пущу и теперь прилагали все усилия, чтобы преградить дивизии путь. Бой разгорался. Вдруг с противоположной стороны, в тылу фашистской пехоты, послышалась пулеметная и автоматная стрельба. Это завязала бой рота, выставленная для заслона; подоспела туда и полковая разведка. Враг пришел в замешательство и начал отступать, но тут появился фашистский танк, открыл яростный огонь по мосту.

Выручил Холупенко. Он вылез из своего окопчика на дорогу и открыл огонь из бронебойки по приближавшемуся танку. Несколько выстрелов — и танк загорелся. Партизаны сплошной лавиной ринулись в атаку. Но тут кто-то крикнул:

— Француз упал! Легре ранили…

Первым к Легре подбежал Холупенко. Взяв француза на руки, он вынес его из боя.

— Где врач? Чего стоите?! Доктора, хлопцы, сюда!.. Чуете? — гремел его голос.

Подбежали санитары. Они стянули с Легре френч, разрезали и без того изодранный джемперок. Рубаха у Мишо была вся в крови. Разорвали и ее… Пулеметная очередь из фашистского танка прострочила татуированную грудь француза, на которой полукругом синела надпись: «Ма ви а ла Франс!»[22] А в центре под надписью сквозь сочившуюся кровь можно было различить молот, обрамленный огромным серпом…

Холупенко стоял возле друга на коленях, по лицу медленно катились слезы. Он качал головой и все время чуть слышно приговаривал:

— Эх, Марсельеза, Марсельеза… Шо ж ты, браток, наробил? Як же так получилось, що я не доглядел!..

Санитар сделал укол. Хотел было снова ввести иглу, но поднялся и молча отдал шприц своему помощнику.