Легре был оставлен в полковой разведке — уж очень он сдружился с Холупенко. Бронебойщик прозвал своего друга «Марсельезой»… Бельгийцев зачислили в саперный взвод. Раненый французский лейтенант пока остался в распоряжении доктора Зиммы. Он был очень плох, и Зимма еще не раз переливал ему кровь. Легре по этому поводу отпускал очередную шутку:

— Несмотря на все усилия медицины, мой лейтенант все же выживет!..

Но Зимма не обижался и отвечал Легре его же поговоркой: «Ту ва бьен!» У Томова он крови больше не брал, подходящая кровь оказалась у Холупенко, к тому же у него ее было более чем достаточно.

Серьезную операцию нужно было делать летчику. Его срочно готовили к эвакуации на Большую землю. Особенно трогательно прощался летчик с Легре, спасшим его от плена. Ночью на партизанском аэродроме они поклялись встретиться после войны. Взволнованный летчик чуть не прослезился, а Легре, стоя у телеги с носилками, тихонько хлопал его по плечу и говорил:

— Мон камарад, ту ва бьен!..

Но когда самолет взлетел, все увидели, что по щекам Легре катились слезы. Он долго не мог выговорить ни слова…

Быстро подружился Легре и с партизанами. Он был очень общительным, веселым. Излюбленное выражение «Ту ва бьен!» не сходило с его уст. Француза редко видели мрачным. Лишь вспоминая Марсель, где у него остались старая мать, жена и дочурка, он хмурил брови, задумывался. Да еще, когда говорил о гибели Жозефа. А в остальное время Легре больше шутил, отчаянно при этом жестикулируя. Подружился он и с Томовым. С ним ему было легко. Они обходились без переводчика и без обычных «пояснительных» жестов. Легре подробно расспрашивал Томова о Москве и часто говорил, что к себе на родину он вернется непременно через Москву, чтобы побывать в Мавзолее.

Еще в первый день по прибытии Легре в полк Томов подарил ему свою овчинную шубу, полученную в Москве перед отправкой в тыл врага. Французу она пришлась по душе — стояли холода, а он был в куценьком френчике. Легре очень любил рассматривать себя в шубе в зеркало и всегда с особым пафосом восклицал:

— Тепло, хорошо и госпожа маркиза прекрасна!..

Как-то комиссар Тоут сказал в шутку, что скоро наступит весна и ему придется сбросить шубу.

— О мой комиссар, вы ошибаетесь, — ответил Легре. — В этом пальтишке я приеду после великой победы в Марсель, даже если будет сорокаградусная жара!.. И поверьте, мой комиссар, вряд ли кто усомнится, что столь элегантное творение куплено не на валюту в «Галери Лафайет»!..

…Шли дни, шли бои. Дивизия продолжала свой рейд и, как любил выражаться Холупенко, «робила шухэру». Легре усвоил это своеобразное выражение своего неразлучного дружка, приставив к нему частицу «де», означающую родительный падеж.

— Мон шерр Холлюпенько, се-одня ми делат де шухэру, уй?

— Всэ будэ, Марсельеза, не горюй! — отвечал своим басистым голосом Холупенко. — Сегодня хфорсируем две «жилизки» — раз. Компранэ? Та водну «шоссейку» — два. Та ще у Билгорае зробимо «шухэру», да знаешь якого?! — и Холупенко делал резкое движение рукой.

Тем временем окончательно поправился французский лейтенант. Он тоже был зачислен в полковую разведку. Этот француз был полной противоположностью Легре. Высокий, худой, сдержанный, с изысканными манерами, он держался всегда в стороне, молчаливо и скромно. Если с Легре партизаны балагурили как с равным, то лейтенанта они стеснялись.

Дивизия вела тяжелые бои на подступах к Беловежской пуще. Обстановка с каждым днем и даже часом все более осложнялась. Партизаны пытались прорваться в гущу леса, а гитлеровцы старались этого не допустить. К тому же погода стояла скверная, шли беспрерывные дожди, дороги раскисли, ночи были темные, обоз санчасти вырос до двухсот подвод…

К рассвету полк достиг Рожковки, небольшой деревни на подступах к Беловежской пуще. Шедшая в голове колонны разведка напоролась на фашистскую засаду. Партизаны залегли. И вдруг послышался голос Легре:

— Мой лейтенант, предъявим бошам наши верительные грамоты… Не стесняйтесь! — и он первым бросился вперед.

В коротком бою засаду смяли, но в Рожковке немцы держались упорно: пришлось с боем брать хату за хатой. Наконец путь в Беловежскую пущу был свободен.

Уставшие от переходов и боев, промокшие от обильных и частых дождей, партизаны расположились на отдых. У небольшого костра собрались разведчики. Послышался смех, это вспоминали, как француз «предъявлял» фашистам «верительные грамоты». Легре заявил, что теперь он является «чрезвычайным и полномочным послом французской компартии в партизанской дивизии Ковпака».

Французский лейтенант стоял, прислонившись к дереву, держа в одной руке большой ломоть черного хлеба, в другой — кусок сала. Тут же были Томов и доктор Зимма — санитарная часть расположилась рядом. Вдруг все как-то сразу умолкли. Усталость давала себя знать. Каждый думал о чем-то своем. Но Легре опять нарушил тишину. С серьезным выражением лица он заявил Томову:

— А знаете, теперь лейтенант Жан-Пьер уже не стопроцентный граф!..

Зимма перевел слова Легре, на что один разведчик заметил:

— Еще бы!.. Сало-то уплетает, будь здоров, как наш брат…

Однако Мишо намекал на другое.

— О, нет, мои камарады… Сейчас я говорю серьезно. Наш лейтенант по возвращении во Францию будет лишен графского титула. У него теперь в жилах течет полкружки русской крови командира разведки Томова да, наверно, целая фляга от моего украинского камарада Холлюпенько. Но, кажется, наш добрый доктор подлил ему еще венгерской крови комиссара Тоута!.. Естественно, что после такого «ассорти» называться чистокровным графом как-то неудобно… Это уже, скорее, эрзац-граф!..

Зимма переводил слова Легре под неумолкающий смех партизан. Жан-Пьер смущенно улыбался. Однако в шутке Легре заключалась солидная доля правды. Жан-Пьер на самом деле был графом и происходил из весьма состоятельной и знатной семьи де Шаррон. К тому же был племянником какого-то кардинала из Турнье. Но это не помешало ему сейчас воевать вместе с партизанами Ковпака, ходить с ними в разведку и бить гитлеровцев.

Отдых был нарушен командой: «В ружье!» На флангах дивизии шла перестрелка, и вскоре все полки приняли участие в бое. Командование дивизии приказало старшему лейтенанту Томову под охраной полковой разведки увести обоз и санчасть в лес. Но по лесным опушкам стояли гитлеровские заслоны. Один такой заслон был разгромлен партизанами с хода. Санчасть и обоз вошли в лес. Здесь все вздохнули облегченно. Из-за туч вынырнуло солнце. Если бы не шум боя, доносившийся со стороны Рожковки и близлежащих хуторов, на душе и вовсе было бы спокойно.

Стрельба иногда затихала и временами даже прекращалась, но потом возобновлялась с новой силой. Гитлеровцы, видимо, подбрасывали все новые и новые подкрепления. Вскоре обоз остановился, разожгли небольшие костры — партизаны сушили одежду, чистили оружие, перезаряжали пулеметные и автоматные диски. Доктор Зимма обходил со своими санитарами раненых и на ходу делал перевязки.

Недалеко от штабной телеги расположились разведчики, там снова слышался смех. Томов подошел к ним. Ну, конечно же, здесь неугомонный Легре. И Жан-Пьер тут, только он сидит в сторонке на пне и, сдержанно улыбаясь, приводит в порядок свои ногти. Увидев Томова, лейтенант выпрямился. Томов вопросительно посмотрел на него.

Легкая улыбка скользнула по лицу Жан-Пьера.

— Наш аджупет дает очередной спектакль.

Томов присел рядом с французом и достал кисет. Оба закурили, скрутив «козьи ножки» из крепкого самосада. Стрельба совсем прекратилась. Лес дышал спокойствием, уютом. Все располагало к беседе. И француз рассказал Томову грустную историю из своей жизни.

Еще до войны, будучи в гостях у своего дядюшки в Турнье, он познакомился с одной девушкой, звали ее Сюзан. Работала она шляпницей в небольшом ателье у какой-то вдовы.

— По-моему, это была ее дальняя родственница. Мы недолго встречались, но полюбили друг друга, — тихо проговорил Жан-Пьер и умолк.