Только в течение весны и первой половины лета степь несколько раз меняет свой вид, поражая обилием красок с разными оттенками: ярко-красными, лиловыми, сизо-зелеными, желтыми...

А какое чудо — майские ночи, когда сгущается синева и в чистом звенящем небе зажигаются лучистые звезды! Над огромной, безбрежной равниной плывет медный диск луны, орошая землю потоком мягкого света.

Безлюдная степь оживает, когда наступает пора сенокоса с пряными запахами разнотравья. Потом она поблекнет, потускнеет, побуреет от жаркого солнца.

Зимой все покрывается неглубоким снегом, степь превращается в безжизненную пустыню. Гуляют вьюги, кружат над саманными хатами, глинобитными закутками для скота, меж потухших свечей тополей. И неуютно себя чувствуешь в степи, по которой носятся вихри колючего снега под аккомпанемент волчьего воя...

Наш корпус действовал в первом оперативном эшелоне, вел бои на довольно широком фронте. Особенно доставалось штабникам, ибо из-за частых нарушений связи пункты управления перемещались по нескольку раз в сутки. Штабные офицеры затрачивали много времени на поиски нужных частей.

Для тоге, чтобы отрезать гитлеровцам пути отхода с Северного Кавказа, была создана механизированная группа «Дон» под командованием генерала П. А. Ротмистрова. Нашему корпусу, попавшему в его подчинение, было приказано переправиться через Маныч, взять Ростов, после чего перейти к обороне в районе станции Аксай.

Ввиду яростного сопротивления врага темп наступления был невелик. Особенно трудным орешком оказалась Мартыновка, трижды переходившая из рук в руки. Многих солдат и офицеров мы тогда не досчитались. Тяжелой утратой для всех стала гибель заместителя командира корпуса по политической части полкового комиссара Сигунова.

И все-таки фашистов вышвырнули из Мартыновки. Никогда не забуду встречу, которую устроили нам местные жители. Сколько же они повидали крови и горя человеческого! Обнимали своих освободителей, плакали... Отовсюду слышалось:

— Сына увели...

— Хату сожгли...

— Последний хлеб забрали, супостаты...

Тут же по инициативе местного врача Минякиной был организован госпиталь, в который поместили более сотни раненых и больных офицеров и командиров.

...Началась вторая половина января.

Погода сломалась — наступила оттепель. Дороги развезло. Возле танков и автомашин сновали бойцы с лопатами в руках, подставляли плечи под застрявшую технику, надсадно покрикивали: «Раз, два — взяли!» Кое-где образовывались «пробки» из-за поломок. Водители, проклиная все на свете, копались в моторах, лазили под днищами, отрываясь лишь на считанные минуты, чтобы отогреть над кострами обмороженные руки.

Довольно часто приходилось вступать в борьбу с самолетами противника, которые охотились буквально за каждой машиной, повозкой. Из-за них стало почти невозможно доставлять боеприпасы, горючее, пищу. Командование корпуса приказало использовать для борьбы с самолетами все огневые средства.

Выход механизированной группы генерала Ротмистрова к низовью реки Маныч и станице Багаевской имел огромное значение: складывалась реальная возможность перерезать железную и шоссейную дороги Батайск— Ростов с целью не допустить отхода остатков разгромленных войск с Северного Кавказа. Захватив же Новочеркасск, мы могли выйти в глубокие тылы южной группировки противника и взять Ростов.

Развернулись тяжелые многодневные бои между устьем реки Маныч и станицей Пролетарской.

Тактика гитлеровцев оставалась прежней. Те же пресловутые «клинья», сосредоточение превосходящих сил на сравнительно узких участках, массированные налеты авиации. Специально созданные группы автоматчиков, сопровождаемые танками, просачивались в наши тылы, стремясь создать видимость окружения и посеять панику. Каждый шаг продвижения, однако, стоил противнику больших потерь.

Все же из-за растянутости частей, отставания артиллерии и ремонтно-восстановительных средств для танков, недостатка горючего, а главным образом из-за чрезмерного утомления людей — наступление приостановилось. Но это не относилось к разведке.

Сущей занозой оказалась для нас станица с выразительным названием Самодуровка.

Мы двигались разведдозором параллельно колонне противника. Впереди — немецкие мотоциклисты с пулеметами, орудия, минометы, какие-то машины, крытые брезентом... По нашим подсчетам, в колонне было не менее трехсот человек. Изучив направление движения, поняли, что это подкрепление для гарнизона, расположенного в Самодуровке.

Срочно связались по рации с командиром бригады майором Рахмановым. Реакция на доклад оказалась незамедлительной: лишь только колонна втянулась в пологую балку, ее буквально проткнули с двух сторон кинжальным огнем. Несколько машин столкнулись, некоторые загорелись. Остальные, пытаясь развернуться, чтобы уйти из-под обстрела, тыкались тупыми носами в сугробы. Немцы прятались за колесами грузовиков, отстреливались. Перебежками искали укрытие...

«Мелкоту» добивали из бронетранспортера. Нескольких гитлеровцев пленили. Среди них оказалась довольно важная птица — полковник. На лацкане мундира — значок члена нацистской партии. Наспех его обыскав, забрали кортик с готической надписью: «Фюр Тройхайт унд Тапферкайт»*, сняли голубой эмалированный крест с черной каемкой. Оберст скрипел зубами, проклинал дикую страну с ее «жуткими морозами», что-то показывал, стараясь загибать посиневшие пальцы. Наверное, считал потери... И здесь произошло то, чего мы никак не предполагали: когда офицера подвели к бронетранспортеру, он, нагнувшись, неожиданно выстрелил себе в живот... На снег упал маленький, в ладонь величиной пистолет. Я поднял его. Красивая вещичка! На рукоятке — костяные накладки, затворная коробка украшена золоченой гравировкой.

* «За верность и храбрость» (нем.)

— Что с ним делать, командир?— спросил Алешин после некоторой паузы.

— Грузите на «броник». Все-таки вещественное доказательство. Не каждый день попадаются полковники, даже мертвые.

А сам подумал: «Влетит от Рахманова под первое число». Этот досадный случай еще раз подтвердил железное правило: в нашем ремесле нельзя пренебрегать малейшей мелочью.

Из беглого опроса остальных пленных узнали, что они из 16-й моторизованной дивизии, которую перебросили сюда вместо потрепанной в боях 11-й танковой.

Взятие Самодуровки стоило нам немалой крови, но гитлеровцев все же вышибли из хутора.

...Стояла на редкость тихая, безветренная ночь, падали крупные хлопья снега. Ни шума моторов, ни стрельбы, ни вспышек ракет... В приземистой избе, наспех оборудованной под штабное помещение, собрались комбаты, командиры рот, заместители по политической части. Одеты кто как — и в шинелях, полушубках, стеганых ватниках, безрукавках, прозванных «мадьярками». На столе с развернутой картой стояла снарядная гильза, из которой лениво струилось желтое пламя.

Майор Рахманов молча покрутил карандаш, зло швырнул его на карту.

— Чего фриц уцепился так за эту Самодуровку, ума не приложу? Если так и дальше пойдет, останется один выход — глубокая оборона. Чует мое сердце — гитлеровцы вновь полезут.

Слова комбрига оказались пророческими: с каждой секундой нарастал какой-то угрожающий гул, доносилось прерывистое рычание моторов.

В избу ворвался солдатик в каске, сбитой набекрень, видно, из тех, кто только начал нюхать порох.

— Товарищ майор! К хутору подходят танки! Сотня — не меньше...

— А ты в темноте хорошо посчитал, сынок?— спокойно спросил Рахманов.— Считать их надобно тогда, когда из них пар выходит. Все — в подразделение! — приказал комбриг и взял телефонную трубку. Но связи не было. По-видимому, повредили линию.

Все быстро покинули штаб. Лишь одного офицера — политрука роты связи Черниченко — задержал начальник политотдела бригады майор Крусков.

— Иван, срочно сообщи в штаб корпуса обстановку в хуторе. Нельзя терять ни секунды...