— Пустяк, царапина...
— С такой царапиной отправляются в медсанбат. Понял? Соколова оставь вместо себя.
— Ну нет! Мариновку захватим, тогда...
Однако Мариновку мы взяли не скоро. Еще дважды пришлось отбивать бешеные контратаки немцев. Только с третьего захода удалось очистить село от противника.
В короткие минуты затишья мы жадно тянулись к газетам, читали о положении на фронтах. Много тогда писалось о битве на Курской дуге, о том, как наши войска подрезали стальные сухожилия хваленым «тиграм», о том, сколько самолетов 4-го воздушного флота испепелили в воздухе и на земле. Но о боях на Миусе центральная печать пока молчала. И только 21 июля в сводке Совинформбюро появилось краткое сообщение: «На юге, на Донбассе, в районе южнее Изюма и юго-западнее Ворошиловграда завязались бои местного характера, имеющие тенденцию перерасти в серьезные бои. Здесь наши войска форсировали реку Северский Донец и реку Миус, серьезно улучшив свои позиции».
Скромная, осторожная формулировка — «бои местного характера». Но по напряженности, ожесточенности, драматизму их можно сравнить с крупными сражениями.
...Над задымленными полями стояла вязкая духота. Жару можно измерить термометром, но каким прибором измеришь усталость, сковавшую, казалось, каждую клеточку измученного тела под липкой тканью просоленной гимнастерки. От длительной бессоницы глаза у людей воспалились, все ходили, как сомнамбулы. В природе, кажется, исчезли все цвета, кроме бурого и черного — цветов пыли и копоти. Из-за них день походил на сумерки.
А тут еще проклятые самолеты не давали житья: стаями налетали из-за крутых склонов, долбили фугасками землю. Как правило, в половине дня. Бойцы зло шутили: «Фриц обед привез». Не раз приходилось бежать прочь от изматывающего душу воя, падать с размаху в бурьян, задыхаясь полынной горечью. Как передать это состояние, когда по спине гуляют мурашки от грохота рвущихся бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих вокруг. Продолжалось это всякий раз минут пять, самое большее десять, но ни этим ли минутам многие из нас обязаны первой изморозью на висках?
...Еще одну ночь списала война. Тревожную, наполненную выстрелами, канонадным гулом, озаренную бело-розовыми сполохами по краю черного горизонта.
Поднялся рано, натянул волглый комбинезон, порыжевшие сапоги, к которым давно не прикасалась щетка, затянулся ремнем. Рукой скользнул по клапану левого кармана, ощутив сквозь ткань плотный прямоугольник бумаги. Вчера замполит батальона капитан Монстаков дал рекомендацию в партию. Пожурил слегка, что просрочен кандидатский стаж, но и сам признал — не доглядел. Поскольку под рукой подходящей бумаги не нашлось, я вытащил тогда трофейную карту, и Григорий Кузьмич написал рекомендацию на ней.
В батальоне все любили замполита. Были моменты — стонала и дыбилась земля, и казалось, что нет на свете воли, которая подняла бы из окопов скрюченных, запорошенных пылью, прокопченных пороховой гарью, умытых соленым потом бойцов. Тогда раздавался властный голос замполита, и он первым бросался в огненную, начиненную смертью круговерть. А когда другие вкушали счастливый миг победы, Григорий Кузьмич как-то держался в тени, копался в своей потрепанной, видавшей виды, планшетке с представлениями к наградам, рекомендациями, горькими извещениями-похоронками, вырезками из корпусной газеты.
Сегодня комбат Субботин поставил задачу: нужно выбить немцев из деревни Гараны, но прежде — усилен ному взводу под моей командой просочиться к населен ному пункту и закрепиться там до подхода основных сил батальона. Наши действия поддержат минометчики Антошкевича. Затем одна рота имитирует атаку в лоб, две других с танкистами по лощине обойдут Гараны с юга...
Гитлеровцы притаились в деревне, не подавая признаков жизни. Мы прошли наши передовые окопы. Часовой изумленно воскликнул:
— Куда вас черти несут? Там же фрицы!
— А нам туда и надо,— ответил я и приказал убыстрить движение.
Перед нашим взором предстала жуткая картина ожесточенного побоища. В разнообразных позах застыли танки — немецкие и наши, на броне — пробоины, вмятины, пузырчатые потеки горелой краски. Сорванные чудовищной силой многотонные башни напоминали перевернутых на спину черепах. Вокруг валялись закопченные снарядные гильзы, порох в круглых шелковых мешочках, ребристые цилиндры от противогазов, обрывки обмундирования, скорлупа смятых касок... И над всем этим — жуткий трупный запах вперемешку с пороховой вонью.
Впереди по ходу движения петляло русло пересохшего ручья, за которым раскинулся чахлый перелесок, глинистые заплаты неровного поля. Гитлеровцы, конечно же, просматривали местность, но мы пока благополучно лавировали между разбитой техникой.
По мере приближения к Гаранам все отчетливей доносился рокот машин, обрывки немецкой речи, галдеж. И здесь внезапно пулеметные очереди стеганули по сухой траве, бросили всех наземь. Обнаружены! Теперь ни о какой разведке не могло быть и речи... Люди расползались в спасительные ложбинки, утюжили пересохшую землю локтями и коленями.
Я укрылся за оторванной пушечной станиной, приставил к глазам бинокль. Ага! Вот они, пулеметчики, засели в овальном кирпичном здании, похожем на водокачку. Хорошо устроились, но выкуривать надо. Подал сигнал. Рядом тут же оказался наш пулеметный расчет. Немцы проявили выдержку — видимо, думали, что мы их не обнаружили и снова поднимемся. Но вышло иначе: после нескольких очередей «дегтяря» огонь со стороны кирпичного дома поредел, а потом и вовсе затих. Приказав своему расчету оставаться на месте, я разделил взвод на две группы и решил с разных сторон ворваться в Гараны. Только поднял ракетницу, как вдруг откуда-то справа, от балки, донесся гул танковых моторов. По спине прошел холодок: неужели немцы собираются броситься в контратаку? Но вот из-за лесополосы выползла одна «тридцатьчетверка», вторая, третья... Наши! Откуда они взялись? Не с неба же свалились?
Танки подходили медленно, останавливались, маневрировали, по-видимому, боялись внезапного огня из лесопосадки.
Я бросился наперерез к головной машине, поднял руку. «Тридцатьчетверка» остановилась, в башенном люке появился танкист, осмотрелся, спрыгнул на землю. Стянул шлем, отряхнул пыль с комбинезона, пропитанного соляркой. Я рассмотрел его поближе: круглое в оспинках лицо, над воспаленными от бессонницы глазами косая челка.
— Старший лейтенант Иванов, начштаба двадцать пятого танкового полка,— отрекомендовался он, растирая затекшие ноги в коротких сапогах. — С кем имею честь?..
— Младший лейтенант Каневский. Командир мотострелкового взвода... Из батальона Субботина.
— Стрелка вижу,— съязвил танкист,— а где же мото?
— Пока двигаемся на своих двоих, но быстрее, чем танкисты,— отпарировал я.
— Нас немцы с воздуха так пошерстили,— посуровел старший лейтенант, — что до сих пор отойти не можем. Как шакалы набросились. Несколько экипажей потерял... Осталось четыре танка. Не густо, как видишь.
Давай действовать сообща, а? Людей сколько у тебя?
— Больше двух десятков наберется.
— Тогда немчуру в Таранах будем потрошить вместе. Сажай бойцов на машины.
Так мы оказались в танковом десанте.
Имея надежное наблюдение, танкисты дали полный газ и по складкам местности двинулись к деревне. Дальше, чтобы не нарваться на внезапный огонь, спешились, приготовились к бою.
В изломанном мареве плыла распаренная степь, сады, белые мазанки, перед которыми желтели пятна сурепки. И вдруг, откуда-то сзади, раздирая воздух, проскрежетали над головой снаряды, потом с громом пронеслись краснозвездные «илы». Затараторили зенитки, заплевали небо кляксами разрывов. Над Таранами выросли мохнатые кусты взрывов, целый ряд мазанок срезало, как бритвой.
Теперь можно и в атаку!
Тело стало пружинистым и легким. Взвод словно взлетел, громкое «ура» всколыхнулось над полем. Бойцы приближались к Гаранам, лавируя между разрывами мин, скатываясь в воронки, поднимались и вновь мчались вперед.
