Именно поздним вечером, гуляя перед сном в компании бессловесного пуделя Ромы, Владимир Николаевич давал оценку уже проделанной работе, вносил коррективы в намеченные на завтра планы, порой весьма существенные. Ермолин всерьез считал, что привычная обстановка служебного кабинета определяет и привычные, стереотипные формы мышления. А это для чекиста всегда плохо, а иногда и опасно. Владимир Николаевич был убежден, что большинство своих самых ценных и неожиданных идей, успешно впоследствии осуществленных, пришло ему в голову в обстановке неслужебной. Хотя и вовсе необязательно, чтобы именно в компании с Ромой, кофейного цвета карликовым пуделем.

Сейчас, по пути к троллейбусной остановке, Ермолин снова «крутил кино» минувшего дня.

...Письмо Доброжелателя было запечатано в обыкновенный советский конверт с четырехкопеечной маркой и, судя по лиловому штемпелю, опущено в один из почтовых ящиков в московском международном аэропорту Шереметьево.

Судя по почерку, письмо было написано американцем, а не англичанином. Видимо, его автор вчера улетел из Москвы. Прилетевший в советскую столицу в девяносто девяти случаях из ста опустил бы письмо в городе, а не на аэродроме. Но кто улетел? Куда? Какими мотивами руководствовался Доброжелатель?

Несколько сотрудников в спешном порядке уже изучили списки пассажиров всех самолетов советской и иностранных компаний, вылетевших вчера с Шереметьевского аэродрома.

Письмо Доброжелателя подтвердило то, о чем Ермолин уже почти знал: бог весть какой важности информация ушла — это раз.

Ушла, судя по ее характеру, из научно-исследовательского института, возглавляемого Осокиным, — это два. Но кто такая, черт бы ее побрал, Баронесса? И кто скрывается за псевдонимом Лоренц? Никогда раньше этот безразличный, в сущности, псевдоним Ермолину не встречался. Никому из его коллег — тоже.

Подспудно всплыл еще один вопрос: не связана ли Баронесса с той информацией, об утечке которой за границу его поставил в известность профессор Эминов? Тут, правда, неясно: откуда один и тот же человек знает достаточно много и профессионально в столь разных вещах, как замораживание крови и создание нового сплава для оборонной техники. В современной науке такие универсалы поистине эдисоновской всеядности давно не встречаются, но подумать об этом стоит.

Совещание с полковником Турищевым заняло сегодня почти три часа. Григорий Павлович уже с достоверностью знал то, о чем лишь предполагал Ермолин после юбилея в осокинском институте: между Осокиным и Ларионовой существует не только личное знакомство, но и то, что принято называть близкими отношениями. Возникли они недавно, однако до поездки Юлии Николаевне за границу. Ларионова характеризовалась во всех отношениях не с лучшей стороны, кроме, правда, ума, образованности и деловых качеств.

В одном был вынужден признать Ермолин правоту полковника Турищева: загадка утечки секретной информации таится в ближайшем окружении Осокина. Этим уже занимается Турищев и его подчиненные.

— Продолжайте работать в намеченном направлении, Григорий Павлович, — закончил разговор Ермолин и отпустил полковника.

...На троллейбусной остановке стояла толпа. О том, чтобы на углу улицы Горького и проезда Художественного театра взять в пятницу в этот час такси, нечего было и думать. Ермолин, махнув рукой, решил идти до площади Маяковского, а оттуда к Грузинам пешком. К тому же он увлекся размышлениями, а транспортная толчея только помешала бы ходу мыслей. Приходилось принимать во внимание и шоколадного зайца — обеспечить его сохранность в «пиковой» толчее было делом почти безнадежным.

По словам Веры Эминовой, Осокин очень доверчив, только этим она объясняет его позднюю, после стольких лет вдовства, дружбу с Ларионовой.

«Значит, так, — повторил про себя Ермолин, — подведем итоги. За границу ушла важная научная информация, это факт. Ушла из осокинского института через Баронессу, пока не идентифицированную личность. Значит... Значит, нужно выиграть следующий раунд схватки с тем, чтобы обратить победу, одержанную Лоренцем сегодня, в его поражение завтра. Но как?»

Мелодичный электрический звонок дал знать, что в салон кто-то вошел. Уже весьма немолодая дама, но еще подвижная, одетая не по-домашнему элегантно, удивленно взглянула на дверь — обычно в этот час посетителей не было. Она вздохнула и с привычной ослепительной улыбкой, направилась навстречу посетителю. Улыбка, впрочем, тут же исчезла, уступив место выражению досады и озабоченности:

— Что случилось, Даша? Почему ты не с черного хода?

— Простите, Елизавета Аркадьевна! Но я так спешила, что все позабыла... Он здесь!

— Кто он?

Это было сказано механически. По лицу той, кого Дарья Нурдгрен с привычной почтительностью назвала Елизаветой Аркадьевной, было видно, что она уже и сама поняла, кто такой этот «он».

— Энтони. То есть мистер Ричардсон. Я относила платье горной советнице Глемме и когда проходила мимо отеля «Эксельсиор», то увидела, как он вышел из дверей и сел в автомобиль.

— Ты слишком впечатлительна, Даша. Мало ли людей...

— Нет! Я не могла ошибиться. Это точно Энтони. Он совсем не изменился, только еще больше поседел.

Елизавета Аркадьевна, казалось, успокоилась. Опустившись в кресло, она взяла из стоявшей на журнальном столике сигаретницы из карельской березы русскую папиросу с длинным мундштуком, прикурила ее от серебряной газовой зажигалки, выполненной в виде избушки на курьих ножках, и рассудительно сказала:

— Мистер Ричардсон всегда был деловым человеком. Видимо, у него здесь дела.

— Он не телефонировал вам?

Елизавета Аркадьевна недовольно поморщилась. Даша извинилась. Ей не следовало задавать этот вопрос, и она поспешила пройти в мастерскую.

«Господи! Неужели годы так ничему и не научили эту дурочку? — с раздражением подумала Елизавета Аркадьевна. — Сколько воды утекло, чего только не было, и — каждый раз все повторяется сначала. Даша уже давно могла бы иметь взрослых детей, так нет, до сих пор не может избавиться от этого наваждения, словно колдовство какое... Правда, это идет на пользу дела, но все же смешно. И странно, очень странно». Она, Елизавета Аркадьевна, тоже любила, тоже страдала, однако... Так переживать, так переживать! Это уже просто неприлично.

Она машинально перебрала разложенные на столике, инкрустированном серебром и перламутром, свежие журналы мод, полученные из Парижа, Лондона, Рима, Стокгольма, Москвы и Риги... Как же все-таки быть с этой Дашей?

...Молодой американец появился в их доме в Териоках лет сорок назад.

— Здравствуйте, госпожа Дальберг, здравствуйте, господин Дальберг, — сказал он по-русски почти без акцента. — Меня зовут Энтони Ричардсон.

Дальберги уже давно ждали этого визита. Старинный знакомый Свена Аугустовича бывший приват-доцент Петербургского императорского университета Афанасий Петрович Коновалов, лет пять назад переехавший в Соединенные Штаты Америки, написал им, что сын его новых друзей Энтони Ричардсон хочет пожить несколько месяцев в Финляндии, в русской семье, с целью практики в разговорном языке. Коновалов просил Дальбергов поселить молодого человека в своем доме или помочь ему устроиться у кого-нибудь.

Елизавете Аркадьевне и Свену Аугустовичу Ричардсон понравился. Главным образом тем, что, в отличие от других иностранных туристов, особенно своих соотечественников (и зимой и летом их много наезжало на перешеек), был крайне тактичен в обхождении и абсолютно лишен той заокеанской беззастенчивости, которая так коробит северян.

В свою очередь Энтони не скрывал, что ему понравился и двухэтажный дом Дальбергов, и подступающие к самым окнам корабельные сосны, и гостеприимные хозяева, и великолепная библиотека Свена Аугустовича на нескольких языках. За обедом Ричардсон рассказал о себе.

Он родился в семье банковского служащего средней руки. Отец Энтони в свое время не смог получить законченного образования, всего достиг самоучкой, но уж постарался, чтобы его единственный сын поехал учиться не куда-нибудь, а в лучший университет Нью-Йорка — Колумбийский, основанный еще в 1754 году. Энтони намеревался изучать здесь французский, испанский и итальянский языки. Его привлекали литература и искусство эпохи Возрождения. К третьему году обучения Энтони уже почти свободно владел тремя романскими языками, не считая классических — древнегреческого и латыни. Молодого полиглота приметил известный профессор Александр Новицки и уговорил заняться славянской филологией, в первую очередь русским языком. Профессор с пафосом говорил, что Россия, эта великая страна, раскинувшаяся на двух континентах, должна стать объектом пристального внимания всего свободного мира западной демократии.