Библиотеке они помогли сохранить немало старинных книг. Страницы, покрытые прозрачней и прочной пленкой из полимера, переставали бояться старости. Они как бы замирали в том состоянии, в каком их заставал полимер. Время утратило власть над ними.

Опыт библиотекарей, перенятый ими у химиков, позаимствовали и криминалисты. Если сожженный документ (и не только сожженный: любой лист ломкой, крошащейся бумаги) облить с обеих сторон полимерной пленкой, за его дальнейшую судьбу можно уже не опасаться. Только что боявшийся даже дуновения ветра, он обретает и прочность, и гибкость, и силу: его трудно разорвать, невозможно погубить водой. И в то же, время ничто не мешает «оживить» те слова, которые огонь сделал невидимыми: пленка прозрачна.

Это лишь один пример могучего вторжения новейшей химии — рука об руку с другими науками — в лаборатории криминалистов. Таких примеров немало, а значит, немало и новых побед на «незримом фронте» борьбы с преступностью. Но ни физика, ни химия не стоят на месте. Каждый день приносит нам радость новых открытий — захватывающих дух, поражающих воображение. Их с надеждой и радостью ждут криминалисты, от оснащенности, боеспособности и мужества которых во многом зависит мирный труд и мирный отдых честных людей.

Сначала их было двое: Виктор Пономарев и Павел Крапивин — давние знакомцы, с одного двора.

Пономарев приходил домой рано: он учился в институте неподалеку. Отшвырнув в сторону палку, он сбрасывал пальто, пиджак и валился на диван. Двенадцатилетняя сестренка подкладывала ему под голову подушку, занавешивала окно, бежала на кухню разогревать обед. Матери никогда не было дома. Она работала врачом в двух поликлиниках. Ее заработок кормил семью — сын всю свою стипендию тратил на развлечения.

Пообедав, он снова ложился «немножко вздремнуть». Так проходило часа три-четыре. Потом забегал на огонек Крапивин: он тоже учился в институте, но ему приходилось ездить на электричке, и за это он ненавидел институт лютой ненавистью. «Уйду, — грозился он дома, — завтра же уйду». — «Попробуй только», — сурово говорил отец и убегал по своим делам; ему было не до этого.

Приятели жаловались друг другу на жизнь. Лучшие годы проходили впустую. Зачем-то надо было ходить на нудные лекции, сдавать какие-то экзамены... Добро бы за это платили хорошие деньги. Но стипендии Пономарева едва хватало на три вечера в ресторане. Крапивин, как обеспеченный, стипендии вообще не получал. А сколько вытянешь из отца?

Наступал вечер, и начиналась настоящая жизнь. Возле «Метрополя», «Пекина», «Арагви» собирались их дружки. Пономарева и Крапивина тянуло к ним как магнитом.

Но для кутежей нужны были деньги... Хорошо, конечно, Вальдемару — его отец, заслуженный артист, дал торжественное обещание: треть жатвы с «левых» концертов идет в фонд сына. Видно, этот заслуженный артист имел немало «левых» концертов, потому что деньги у Вальдемара не переводились. Побывать в его компании Пономарев и Крапивин считали за честь, но судьба баловала их так редко...

Приходилось довольствоваться домашними вечеринками у Анжелики. Это было, конечно, не то, но все же... Трехкомнатная квартира была в полном распоряжении юной хозяйки: отец уже два года зимовал в Арктике, мать сутками не выходила из своей лаборатории, наблюдая подопытных червей.

К восьми начинался съезд гостей. Их встречала лично хозяйка салона, худая крашеная блондинка восемнадцати лет, в брючках и элегантном свитере.

Приезжали Витольд Пенкин и Андриан Лисовский, вольные художники, известные под именем «христопродавцев»: они малевали иконы и образки и сбывали их по сносной цене отдаленным церковным приходам. Гарри Свистунов, в домоуправлении числившийся электромонтером швейной фабрики, а друзьям представившийся как вечный абитуриент, привозил целый выводок намалеванных девочек; они были так похожи друг на друга, что их различали по именам. Впрочем, стоило какой-нибудь не понравиться завсегдатаям, — ее тотчас «увольняли по сокращению штатов», а Гарри получал задание отыскать другую. Лева-дипломат, прозванный так за неудачную попытку поступить в Институт международных отношений, выбритый и надушенный, являлся с банкой огурцов для закуски и с букетиком цветов для хозяйки: Европа!.. Любимец муз, несостоявшийся поэт Марк Распевин, врывался с магнитофонной лентой новейших записей боевиков. С особым почтением встречали еще двоих: фельдшера Василия Слесаренко, по прозвищу Дон-Базилио, привозившего краденый спирт, который под общий гогот разбавляли и лакали как морс, и продавца галантерейного магазина Альфреда Зализняка, поставщика импортных сумочек, кофточек и сорочек, в которых щеголяли все посетители салона.

Пономарев и Крапивин были в этом доме на правах «действительных членов». Они тоже, не морщась, глотали разбавленный спирт, танцевали твист и целовали хихикавших девчонок. Это считалось истинной жизнью. Все остальное было прозябанием.

Изредка наезжал Вальдемар. Но здесь ему было скучно: не то общество, не та атмосфера, не тот стол. И, в самом деле, когда два или три раза в месяц Пономарев и Крапивин позволяли себе кутнуть в компании Вальдемара, чувство ноющей зависти не покидало их после этого несколько дней: эх, если бы деньги, они могли бы всегда блистать в изысканном обществе! Эх, если бы деньги!.. Если бы деньги...

Однажды у Анжелики они познакомились с Игорем Нефедовым, круглолицым, курносым парнем с тоненькой ниточкой усов, кокетливо оттенявших сочные губы. Его вылинявшие голубые глаза смотрели на мир с тем усталым выражением, которое отличает людей, рано опустошенных и пресытившихся.

Нефедов сразу привлек к себе симпатии Пономарева и Крапивина. Они почувствовали, что он им сродни. Круг его интересов был тоже ограничен заграничными мокасинами, визгливой дробью королей джаза, коньяком с иностранной наклейкой и «шикарными девочками». И он тоже жестоко страдал от безденежья.

После окончания школы родители устроили Нефедова учетчиком в типографию. Но вскоре его уволили — за прогулы и пьяные драки. Опасаясь не столько скандала, сколько потери «червонцев», которые отец ежемесячно доплачивал ему к зарплате, он ничего не сказал об этом дома. Каждое утро, чертыхаясь в душе, он отправлялся «на работу»: до самых сумерек он слонялся по магазинам и подпольным барахолкам, мечтая на свои тощие капиталы приобрести хотя бы драное заграничное тряпье и стертую до шипения, до хрипа пластинку «самого» Армстронга. На одной из этих барахолок его и завербовал в салон Анжелики Марк Распевин: за версту было видно, что мальчик понимает жизнь...

В зимний воскресный день, когда весело светило солнце и пахло близящейся весной, Пономарев, Крапивин и Нефедов решили «прошвырнуться» по городу. Они встретились в условленном месте и не спеша двинулись к улице Горького, которая на их языке называлась «Бродвеем».

Была оттепель. В прозрачном голубом небе надрывались грачи. Из-под почерневших сугробов выбивались юркие ручейки. Розовощекая девушка шла навстречу, прижимая к груди веточку мимозы, и чему-то улыбалась.

На одной из тихих улиц ребята играли в снежки. Мокрый снег оставлял на спине противника достоверное свидетельство мальчишеской меткости. Обстрел был решительным и беспощадным. Команда одного двора побеждала команду другого. Впереди, воинственными криками воодушевляя своих бойцов, бежал командир победителей — мальчуган лет одиннадцати — с игрушечным пистолетом в руке. Он догнал какого-то нерасторопного парнишку и, приставив к его груди блестящий черненький браунинг, нажал курок. Раздался звук, похожий на выстрел. «Падай, падай, ты убит», — закричал командир, но «убитый» извернулся и бросился наутек. Несколько щелчков раздалось ему вслед.