Генерал Шуршалин завещал Юре секретные карты стратегических объектов, обильно рассыпанных по просторам Руси. Пока Котелков по афганским горам бегал, они дожидались его возвращения в надежном схроне. Зато теперь он ими вовсю руководствовался. Поэтому партизаны обрушились на врага, как это и принято у народных мстителей, словно снег на голову.

Американцы не успели ни поднять тревогу, ни даже толком открыть огонь. Всех до одного почти беззвучно перекололи беспощадные «котелковцы». И уже спустя каких-то полчаса после начала атаки Юра оказался в самом что ни на есть центре управления ракетами. Размещался он в бункере на многометровой глубине, надежно предохранявшей его от ракетных ударов прежде вероятных, а теперь абсолютно очевидных противников.

Командир отер со лба пот и кровь. И, довольный, ощупал взглядом хитроумные пульты, таившие в себе угрозу массового уничтожения. Котелков ласково погладил зловещую красную кнопку и, озорно улыбнувшись, бросил через плечо товарищам:

— А что, ебанем-ка, пожалуй, по Пекину?

Иосиф во весь опор мчался по самой кромке бездонного ущелья. От резвого скакуна во все стороны летели крупные хлопья пены, но он только гикал и пришпоривал. К тому же время от времени он палил из двух наганов разом. Эхо шарахалось о крутые горные склоны и вызывало местами камнепады. А всадник все несся и несся, охваченный буйным и страшным весельем.

Нет, никто не гнался за ним. И сам он никого не преследовал. Просто в груди его, мучительно требуя выхода, пульсировала и клокотала кипучая и могучая воля к власти. Он забирался все выше и выше, все круче и уже становилась тропа. И конь пал наконец, хрипя и вращая глазами. Иосиф замысловато по-грузински выругался и пристрелил его. Дальше он помчался безлошадным, но по-прежнему стреляя куда ни попадя. Нередко пули его сражали наповал медлительных горных орлов, то и дело выплывавших из-за туч, теснившихся вокруг штурмуемой им вершины. Он перепрыгивал через трупы и бежал дальше.

Вскоре, однако, пришлось ползти и карабкаться. Но это не смутило Иосифа. И он, ломая ногти и зубы (ими он пытался вгрызаться во встречные уступы), взбирался к сияющей высоте. И достиг ее в итоге. Там мраморный и суровый одиноко вздымался Ленин. Он протянул Иосифу руку, и тот не сробел пожатья каменной его десницы.

Ильич ухмыльнулся и принялся раскручивать его, присев и сгруппировавшись, как заправский метатель молота. Крутил долго, поэтому взлетел Сталин высоко и помчался уже ракетой среди холодных и страшных звезд к иным тревожным мирам.

Палач проснулся от тяжкого удара монастырского колокола. Поэтому не успел узнать, что было целью Сталина в этом полете. Лоб Федора был в холодном поту. Он уже вторую ночь видел совершенно безумные сны о сущности тотальной власти. Позавчера он стал свидетелем разгрома Хазарии князем Святославом, а потом, почему-то сразу же — его гибели. Особенно подробно он разглядел, как из черепа зачинателя Русской империи потом пили что-то хмельное замочившие его степняки.

А накануне он наблюдал за разгромом вольного Новгорода опричным войском Иоанна Васильевича Грозного. Дикие казни даже его, бывалого «пса войны» в прошлом, заставляли иногда содрогаться. Впрочем, в снах нередко привычные вроде вещи предстают в своем подлинном, беспощадном свете. В результате всего увиденного Палач впал в глухую задумчивость и даже вторые сутки никого не убивал. Только и делал, что искал причину и смысл этих, явно неспроста, видений. И вот снова здорово. Да к тому же так беспримерно иносказательно.

При последнем ударе колокола он трижды осенил себя крестным знамением и раскрыл наугад Библию. В книге Деяний апостолов Палач тут же и обнаружил пламенеющие для него в тот момент строки: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».

«Вроде не старец пока, но и не юноша, конечно, — подумал он, — однако то, что последние дни на дворе, это без вопросов». И прочел еще: «Солнце превратится во тьму, и луна — в кровь, прежде, нежели наступит день Господень, великий и славный».

Майор так и остался в спортзале. Забрался под тяжелые маты, свернулся калачиком и уснул. Во-первых, днем его всегда клонило в дрему, а во-вторых, солнце снаружи, похоже, разошлось не на шутку. Он ощущал какое-то подозрительное жжение во всем организме, потому-то на всякий случай и навалил на себя этой светонепроницаемой дряни.

А Генрих, скользя по крови, выбрался из зала и отправился прогуляться по зданию и немного развеяться. Ведь одно дело, будучи в трансе (входить в него он, разумеется, научился у Дона Хуана) потрошить одного за другим и без того обреченных, а совсем другое сидеть потом среди истерзанных тобою же тел. Генриху это, прямо скажем, радости не доставляло, он же не маньяк в конце концов был.

Весь персонал они с майором сразу после захвата отпустили. Так что революционный жрец, задумчиво переходя из кабинета в кабинет, из сауны в качалку, разумеется, не встречал ни души. И мог спокойно отдаться раздумьям как стратегического, так и тактического характера.

Относительно враждебных поползновений он особо не беспокоился. Закладывая взрывчатку, они с майором понавтыкали везде микрокамеры слежения. Лунные нацисты исправно снабжали их всякими техническими приспособами. Поэтому Генрих имел возможность в любой момент, заглянув в портативный монитор, болтавшийся у него на шее, оценить обстановку вокруг элитного спорткомплекса. Она была умеренно беспокойной. Спецназовцы то перебегали туда-сюда, то замирали, ожидая новой команды. А начальники, в свою очередь, то подъезжали, то уносились прочь на своих лихих и навороченных авто, сверкающих все нестерпимее в лучах неуклонно разгорающегося солнца.

То есть снаружи ничего интересного не наблюдалось. Поэтому Генрих, расположившись в уютном кабинете директора комплекса, налил себе текилы (в Мексике он от водки как-то отвык) и включил телевизор. Прошелся по каналам (все они были теперь один другого демократичней) и понял, что в столице, похоже, начался путч. В прямом эфире шла трансляция всего творившегося на Лубянской площади и около.

Камеры злорадно фиксировали искаженные разного рода позорными гримасами лица разбегавшихся чекистов. Как ни старались, им не удавалось покинуть родные стены «Конторы» незамеченными. Вконец распустившиеся по ходу стремительного распада страны папарацци буквально вели охоту за затравленно озиравшимися офицерами. Некоторых удавалось даже под страхом обвинения в тоталитарности принудить к блицинтервью.

Настырная и белобрысая репортерша буквально схватила за грудки пожилого, с трясущимися щеками гэбиста и выстрелила в него очередью бьющих наповал вопросов:

— Что происходит в здании, кто открыл огонь, куда вы бежите, правда ли, что начался путч?

— Да, хуй его знает, чего происходит, — не выдержал напора и без того потрясенный чекист, — Козлов, мать его, КГБ возродить захотел.

Выдохнул чекист в камеру отчаянные эти слова и, сорвав журналисткин захват, головой протаранив стену ее коллег, рысью рванул к метро.

Тем временем вступила в игру другая бригада репортеров, дежурившая у ворот зловещей Лубянской цитадели. Тяжелые створки распахнулись, а из них на всех парах, сбив несколько камер вместе с операторами, вылетел кортеж разномастных автомобилей, который помчался в сторону Кремля. Корреспонденты, позабыв о корчащихся на асфальте товарищах, рванули следом.

Генрих подивился всему увиденному и решил, кстати, выяснить, как несут службу обложившие их с майором спецназы. Заглянув в волшебное зеркальце монитора, он с удивлением обнаружил, что они снимаются с позиций и, врубив мигалки и квакалки, сваливают.

— Нормально, — заметил сам себе террорист, — а Германцев-то с футболистами его, похоже, при таком раскладе им по хуй. Сливают их, реально сливают. А так, кстати, всегда и бывает, когда власть на халяву хапают и крови отлить жидятся.