— Слушай, мудила, — снова сорвался тот, — какие на хуй ваххабиты? В последний раз спрашиваю, будешь за власть расплачиваться или нет? Тебе шанс дан. Раз выиграл, значит, и сам ты, и долбоебы твои в живых остаться можете. Давай, не ссы, а то хуже будет. Или ты, сука, не хочешь, чтоб над Россией солнце встало?

Но мозг Германцева был безнадежно парализован. Это был уже не страх, а какой-то ледяной сон разума. И в нем искрились кинжально острые снежинки сыпавшихся на него угроз. Но осмыслить их, а тем более что-то в ответ предпринять, он был категорически неспособен. Последняя тирада террориста вызвала во всем его организме внезапную и бурную конвульсию. Священный шип выпал из сведенных судорогой пальцев, упал на пол, и неловкий Германцев на него вдобавок наступил заляпанной уже кровью белой кроссовкой.

Такого кощунства Генрих стерпеть, конечно, не мог. Он сделал для спикера все, что было положено, и даже больше. Но тот, видимо, был обречен изначально, еще задолго до своего появления в этом жестоком мире, потому и не сумел воспользоваться предоставившимся блистательным шансом.

Ловко сбив несчастного с ног, Генрих оседлал его и привычно уже свершил свое чудовищное дело. Обсидиановый нож взметнулся и без малейшего промедления опустился. А Германцев, проваливаясь во что-то невообразимо кошмарное и явно нескончаемое, увидел у себя над головой собственное пульсирующее сердце.

За ним пришел черед и прочих депутатов команды спикера. Кровавая оргия была недолгой, но интенсивной. Утомленные друзья повалились здесь же на пол. Один — до тошноты уже упившийся кровью. Другой — намахавшийся до одури тяжелым ножом. У каждого внутри была пустота, густо посыпанная пеплом их человеческих желаний и склонностей. С каждым новым погубленным во славу Уицилопочтли они все больше отдалялись от мира людей и все глубже погружались в волны доисторического космического ужаса, который грозил вот-вот уже окончательно затопить планету.

Но солнце за стенами депутатского спортзала полыхало в результате все жарче и жарче (окон в нем не было, а то майор первый бы спекся). И в далекой Сибири китайские спецназовцы один за другим шли на дно все активнее клокочущей трясины, именно благодаря дерзкой операции в центре Москвы.

— Товарищи! — рубанул ладонью спертый воздух актового зала Козлов. — Пришла пора действовать! Отечество в опасности!

— Ты че, Володь, бухой, что ли? — поинтересовался кто-то с первого ряда.

— Да, ладно, не мешай, пусть говорит, — возразили со второго.

— Да хули ж параноиков слушать? — возмутился еще кто-то из скептиков.

— Нет, он не параноик. Он изменник, — встрепенулся ободренный полемикой, возникшей в зале, Колдуновский. Он, прикованный наручниками к стулу, сидел на сцене на всеобщем обозрении. Адам Северьянович кашлянул и возвысил голос: — Граждане демократической России, мы должны немедленно подавить этот безумный путч в зародыше.

— Аааа, гнида! — яростно выкрикнул Козлов и, понимая, что от его решимости сейчас зависит судьба страны и Комитета, почти не целясь, прострелил Колдуновскому коленную чашечку.

Тот отчаянно завизжал, а офицеры в зале повскакали с мест и стали с разной степенью сноровки выхватывать табельные стволы. Но целиться они принялись вопреки ожиданиям корчащегося правозащитника не только в путчиста, но и в него самого, и друг в друга. То есть картина, представшая с высоты сцены взору Козлова, живо напомнила ему фрагмент одного из любимых им в юности фильмов — «Бешеные псы». Только была она не в пример масштабней.

— Товарищи, — снова рубанул он изо всех сил, — вспомните о присяге, о чести офицерской, о России, о родине. Только ведь мы можем спасти ее, мать нашу.

— Володька, слезай на хуй, демагог! — не выдержал начальник его отдела, до предела коррумпированный генерал Обломов.

Но стоявший поблизости молоденький лейтенант, так и оставшийся Козлову незнакомым (поскольку через минуту погиб), отважно выстрелил «оборотню в погонах» прямо в разорванный матерной бранью рот. И пошла потеха. Грохот выстрелов слился в оглушительную канонаду. Офицеры, прячась за спинками кресел, палили кто с испугу наугад, кто, старательно выцеливая, в недругов своих или государственных. Вскоре перестрелка расплескалась по коридорам и кабинетам.

Козлов было думал приковать к себе Колдуновского и сохранить его в качестве заложника. Но тут же понял, что, фактически одноногий, тот ему будет серьезной обузой, и с досады пристрелил. «А и к лучшему это, с другой стороны, — подумалось тут же. — Коллегам теперь ясно — обратного пути нет. Демократы за него теперь всех нас в говно втопчут».

Как-то сама собой вокруг него сложилась боевая группа из сотоварищей, близких по взглядам, и некоторых, недавно еще колеблющихся. Однако острый запах пороха заставил их внезапно и травматично осознать себя российскими офицерами, а не прислужниками западных наймитов. Впрочем, последних оказалось на Лубянке гораздо больше. Другое дело, что умирать здесь и сейчас за хрен собачий у них не было никакого желания. Соответственно никаких устойчивых групп из них не получилось. Ошалело озираясь, изменнически настроенные офицеры по одному выскакивали из овеянного зловещими легендами здания и разбегались кто куда.

Козлов и его братья по оружию их не преследовали и даже не стреляли вслед. Они сохранили вдобавок к горячим сердцам холодные головы, а потому немедленно сгрудились здесь же, в зале, для экстренного военного совета.

— Товарищи, — в который уже раз воодушевленно провозгласил Козлов, — свершилось!

И тут же осекся, силы враз оставили его. Чудовищное нервное напряжение последних часов, когда он один за другим «сжигал за спиной корабли», не могло не сказаться. Но чекисты бережно подхватили его под руки и тут же дружно решили, что выход у них один — надо создавать эскадроны смерти.

В самом деле, прежде чем обращаться к населению с каким-никаким воззванием, необходимо было произвести зачистку столицы. Не массовую пока, разумеется, а точечную — требовалось срочно истребить, пока они не поняли, что к чему, наиболее зловредных врагов народа. Захват неизвестными Германцева и прочих «футболистов» был им в этой связи только на руку. Власть демократов и без их участия была фактически обезглавлена.

Подвиг Гульнары остался безвестным. Китайские спецназовцы перетонули все до единого. А Боря, уж конечно, никак не был заинтересован сообщать кому-то о собственном вопиющем косяке. Партизаны между тем сумели в своем тайном убежище перегруппироваться и собраться с мыслями. Юра даже разработал план, который в случае успешного его осуществления мог радикально поколебать баланс сил, если не мировой, то уж региональный точно.

Котелков был, конечно, невеликий стратег. Но порой у него случались реальные озарения. Одним из них он и поделился с сотоварищами, сидя на болоте.

— Надо нам отсюда выбираться, а то что-то странное кругом творится. Весна вон ни с того ни с сего нагрянула, — констатировал он.

— Знамо дело, — сурово согласился партизан Кривых, да и прочие бойцы закивали головами.

Юрий понимал, что не все его товарищи сумели оправиться от шока, вызванного гибелью лучших из лучших бойцов в ходе неравного боя в Томске. Однако поредевший отряд сохранял боеспособность и, очевидно, мог наносить кинжальные удары в спины многочисленным врагам родины. Кроме того, он не исключал вероятность того, что кто-то из таких же, как они, несломленных патриотов уже перешел к активным действиям.

Лишенные какой-либо связи с внешним миром, заныкавшиеся в своем болотном приюте «котелковцы» просто обязаны были вновь заявить о себе. В противном случае их позицию вполне можно было расценить как предательскую.

И партизаны дружно выступили в поход. Курс они взяли не назад, в омраченную для них трагедиями Томскую область, а вперед — в некогда кузницу научных кадров — Новосибирскую. Но Юру интересовали не доценты с кандидатами, которые еще, может, не вконец вымерли, он вел своих бойцов к ракетным шахтам, взятым в прошлом году под контроль американскими коммандос. Зная наверняка, что противник радикально превосходит их в живой силе и технике, он руководствовался впитанным им с молоком матери принципом — смелость города берет. Но и не только им.