– Люсинда, я тебя умоляю! Ради всего святого, не втягивай в это моих родных! Вообще никому не рассказывай про «красную метку», пожалуйста! Пусть эта пугающая фантазия останется между нами. Между тобой, мной и Ксю!

– А Ксю своим уже все рассказала!

– Зачем?!

– Как это – зачем?! – искренне удивилась Люсинда. – Они примчались в школу, не зная, жива ли их дочь и внучка или нет! Мы же должны были их успокоить!

Местоимение множественного числа – «мы» – выдавало основного добросердечного информатора с головой.

– То есть, это не Ксю, а ты им рассказала про «красную метку»? – поняла Оля. – То-то они, наверное, сразу успокоились! Люсинда, ты – чудовище.

– Дикое, но симпатишное, – согласилась непробиваемая Люсинда. – Короче, я чего звоню-то?..

– Действительно, – пробормотала Оля.

– Я звоню сказать тебе, что мы с Ксю и ее родней немного подумали и решили, что вам совсем не обязательно умирать!

– Вот спасибо, – буркнула Оля.

– Хотя мы по-прежнему не знаем, кому из вас Жанна Марковна адресовала свою «красную метку», есть один обнадеживающий факт.

– Ну-ка?

– На той «красной метке», которая была у ЖМ в кулаке, сразу три подписи! А на вашей-то – всего одна!

– И какие же надежды это нам внушает?

– Очень даже светлые! – заверила ее Люсинда. – Мы думаем, это значит, что в своей собственной смерти Жанна Марковна была гораздо больше уверена, чем в вашей!

– Втрое больше уверена, – сообразила Оля.

А ее хорошо воспитанное, но порывистое воображение моментально нарисовало картинку, на которой Жанна Марковна, брюзгливо поджав губы, решительно утверждала свою скорую и неминуемую погибель троекратно повторенной каракулей.

– В общем, если три подписи под изображением могилки с крестиком – это, как показывает практика Жанны Марковны, гарантированная смерть, то одна подпись, по идее, должна соответствовать риску в тридцать три целых и три десятых процента! – радостно объявила Люсинда. – Не такие уж плохие шансы, по-моему!

– В таком случае – до завтра! Два к одному, что мы еще увидимся, – резюмировала по-прежнему сердитая Оля.

За стеклянной дверью гостиной угрозой неминуемого вторжения маячила фигура любящей мамы. Чтобы избежать допроса, Оля убежала в санузел и добрый час отмокала в горячей ванне.

Судя по тому, что никто не ломился к ней с криком «Детка, ты не утонула?», в данный момент родители Романчиковы не испытывали особого беспокойства за жизнь дочурки.

Стало быть, болтушка Люсинда не успела полномасштабно просветить Галину Викторовну относительно Олиных шансов на выживание.

Это радовало.

Слабо, но все же – радовало.

Тем же бурным вечером едва не разорвалось еще одно женское сердце – девицы Громовой.

Приняв к сведению сообщение школьного охранника о смерти «хорошей учительницы», она решила, что худшие опасения тети Лены и бабушки Эльвиры Марковцевых сбылись: Ксюша погибла.

Хотя это трудно было заподозрить по ее внешнему виду, Марина Громова получила хорошее воспитание. Оказавшись некоторым образом причастной к трагедии Марковцевых, она должна была обозначить свое отношение к случившемуся. Не позвонить тете Лене и бабушке Эльвире с соболезнованиями было бы крайне невежливо.

Мысленно набросав короткую прочувствованную речь и определившись с приветствием («Добрый вечер» отпадало однозначно), Марина набрала номер домашнего телефона Марковцевых и печальным тоном произнесла:

– Здравствуйте! Это Марина Громова.

– О, привет, – ответил ей несколько нервный, но ничуть не скорбный женский голос. – Ты где пропадаешь? Когда увидимся?

– Когда скажете, – осторожно ответила Марина, имея в виду не назначенный еще день похорон.

– Давай на той неделе?

– Конечно, – согласилась Марина, недоумевая, отчего это дата печального «торжества» отодвинута на несколько дней.

– В ближайшее время я не смогу, меня тут заперли, – пояснила ее собеседница.

«Где это?!» – испуганно вопросил Маринин внутренний голос.

– Кто это?! – по-своему спросила сама Марина, уже узнавая голос и ужасаясь перспективе встречи с покойницей.

Даже если на той неделе – все равно рано! Марина рассчитывала еще немного пожить.

– Здрасьте! Неужто не узнала? Это же я, Ксюша!

Именно в этот момент сердце Марины едва не выпрыгнуло из груди – его смертельный кувырок остановил упругий силикон обширного бюста.

– Ты же умерла!

Бесспорно, это было бестактное заявление.

Хорошее воспитание девицы Громовой закатило глаза и сокрушенно покачало головой.

– Нет, слухи о моей смерти сильно преувеличены! – бодро хохотнула Ксюша, запертая, очевидно, не в гробу.

– Я рада, – пробормотала Марина и положила трубку.

А потом полезла в бар за коньяком.

Воспитание воспитанием, а потрясение – потрясением!

Когда приятельница то умирает, то оживает, да еще назначает тебе скорую встречу – непонятно, на каком именно свете, – не напиться, право же, грешно.

«Ко всему можно привыкнуть, даже к смерти, которая ходит за тобой по пятам», – философски думала Оля по дороге на работу.

Кроме невидимой смерти, по пятам за ней тянулись отчетливо видимые разнополые граждане в количестве, заведомо превышающем грузоподъемность троллейбуса. И хвост этот все удлинялся.

Сознавая растущую конкуренцию, Оля не мешкала и на ходу незаметно, без явного вызова, разминала плечи.

Для посадки в переполненный троллейбус в утренний час пик требовалось объединить в едином порыве собственные физические силы и родовую память, которая с революционных времен сохранила опыт штурма поездов крестьянами-мешочниками.

О смерти, которой ей (или не ей) грозила (или все-таки не грозила) «красная метка» Жанны Марковны, Оля уже почти не думала.

Правда, утром за завтраком она из опасения отравиться отказалась от вчерашнего бутерброда с рыбой, но «красная метка» тут была ни при чем. Солидарная с классиком, Ольга Павловна считала, что рыба должна быть только первой свежести, демократично применяя этот принцип не только к благородной осетрине, которой она отродясь не едала, но и ко всем плебейским жаберным.

И в мучительно поскрипывающий лифт она не вошла не потому, что побоялась смертоубийственным образом ухнуть в недра лифтового приямка девятиэтажки, а только ради пущего комфорта соседки, оккупировавшей кабину с целым выводком слюнявых мопсов на одной сворке.

В общем, не пугало здравомыслящую Ольгу Павловну невнятное зловещее пророчество.

А зря!

Неоднократно обрезанный, сто раз ломавший ветки, благословляемый за редкую тень и проклинаемый за густой пух старый тополь на углу отчего-то выбрал для окончательного сведения счетов с жизнью именно это декабрьское утро.

– Хр-р-р-р-ряссссь!

С оглушительным слоновьим храпом и чихом старый тополь переломился и рухнул поперек дорожки – к счастью, не настолько быстро, чтобы шеренга потенциальных пассажиров троллейбуса не успела брызнуть врассыпную.

– О боже! – пробормотала Ольга Павловна, созерцая присыпавшее ее сапоги древесное крошево. – О боже, боже! О боже, боже, боже!

– Чего встала, как мертвая?! – рявкнул на нее какой-то краснолицый дед. – Едешь? Шевелись!

Оля спохватилась и полезла в троллейбус.

Внезапное падение тополя произвело на нее самое тягостное впечатление.

Через сквер она бежала строго по осевой линии самой широкой аллеи, с нескрываемым подозрением косясь на елки по сторонам, а в школьном холле далеко обошла раскидистый фикус.

– Живая? – обрадовалась ее появлению Люсинда.

Она сидела за столом, с аппетитом завтракая творожными ватрушками с ванилью.

– Как видишь, – ответила Оля, с новым для нее чувством рассматривая цветочный горшок на шкафу.

Ведь свалится же он однажды кому-нибудь на голову, как пить дать!

– Вижу, – согласилась Люсинда и призывно потрясла шуршащим пакетом с выпечкой. – Бери плюшку! Можешь даже две взять, Ксю сегодня не будет, она на больничном.