– Идем. Попробуйте встать.

Словно послушный, чуть боязливый ребенок, Бресли оперся ладонями о стол. Поднявшись на ноги, он пошатнулся и навалился грудью на край столешницы. Дэвид быстро подхватил его под другой локоть. Но старик неожиданно снова упал на стул. На этот раз, чтобы его поднять, им пришлось тянуть его под руки. И все же по-настоящему им стало ясно, насколько он пьян, только тогда, когда они через всю комнату направились к лестнице. Он был практически без сознания, глаза у него не открывались; только ноги, подчиняясь какому-то древнему инстинкту или долголетней привычке, каким-то образом ухитрялись, шаркая, двигаться вперед. Мышь стянула с него галстук-бабочку, расстегнула ворот сорочки. С трудом им удалось отвести его наверх, в большую спальню в западном торце дома.

Дэвид увидел широкую двуспальную кровать и рядом – узенькую односпальную, с которой поднялась Уродка. Мельком заметил, что и здесь стены увешаны картинами и рисунками, а у окна, глядящего на запад, – стол; на нем стаканы, полные карандашей, мелков и угля для рисования.

– Ах, Генри, как же так можно! Бедненький старенький Генри.

Мышь, поверх упавшей на грудь головы Бресли, сказала Дэвиду:

– Теперь мы сами справимся.

– Точно?

Бресли пробормотал:

– Пи-пи.

Девушки повели его вокруг кровати, к двери на противоположной стороне комнаты, помогли старику войти, и все трое исчезли за дверью. Дэвид остался один, растерянный, не зная, как поступить; вдруг он заметил над кроватью картину – Брак, явно знакомый ему по репродукциям. Наверняка репродукции были помечены: «Из частной коллекции», но Дэвиду не приходило в голову, что картина может принадлежать Бресли. Он с грустной иронией подумал: какой же легкомысленной чушью было швыряться таким именем перед старым художником, причислять себя к избранным в стремлении защититься. Из ванной вышла Уродка и плотно закрыла за собой дверь. И снова ироничность ситуации поразила его: эта картина… шестизначная цифра на любом аукционе… и это ничтожное, по виду совершенно ненадежное существо, что стоит сейчас в противоположном конце комнаты и смотрит… Слышно было, что старика рвет.

– Он что, каждый вечер так?

– Только изредка. – Она улыбнулась, не разжимая губ. – Вы тут ни при чем. Это из-за других.

– Не могу ли я помочь? Раздеть его?

Она покачала головой:

– Не беспокойтесь. Не надо, правда. Мы привыкли.

Дэвид постоял в нерешительности. Она повторила:

«Правда». Ему хотелось сказать ей, как он восхищен тем, что они делают для старого художника, но слова не шли с языка – что было для него совершенно необычно.

– Ну, что ж… пожелайте спокойной ночи… Я так и не знаю ее настоящего имени.

– Ди. Диана. Спите спокойно.

– И вы.

Сухо сжатые губы. Еле заметный кивок. Дэвид ушел.

У себя в комнате, надев пижаму и улегшись в постель, он взял привезенный с собой триллер и, опершись на локоть, попытался читать. Подумал, что засыпать не время: нужно побыть некоторое время под рукой – хотя бы потенциально, – чтобы прийти на помощь, если понадобится; да и все равно, хоть он и очень устал, о том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. Он и читать толком не мог – адреналин еще бушевал в крови. Что за необычайный вечер! Дэвид впервые порадовался, что с ним не было Бет. Для нее это было бы слишком; она, вполне возможно, слетела бы с катушек; впрочем, стариковские подначки были такими грубыми, такими откровенными, что выявили все слабые места старого художника. По сути, тут ведь имеешь дело с капризным и злым ребенком. А эта Мышь – Диана – как здорово она с ним управляется. Чудесная девушка… чудесные обе – должно же и в той, другой, быть что-то хорошее, о чем не догадаешься по виду: преданность, мужество своего рода… Пока же приходится принимать на веру то, что говорила Мышь, полагаться на точность ее суждений; ее невозмутимость очень помогала. Интересно, довольна ли она им самим? Дэвид припомнил скептические шуточки, какими они обменивались с Бет насчет того, оправдает ли старик свою репутацию. Бет заявила, что, если старик пару-тройку раз ее не потискает, она потребует деньги назад… Ну, с этим, по крайней мере, все в порядке. Будет о чем порассказать дома, с глазу на глаз. Он попытался углубиться в раскрытую книгу.

Прошло минут двадцать с того момента, как он оставил девиц управляться с домашним тираном. Дом затих. Но тут кто-то вышел из спальни Бресли. Легкие шаги, скрип половиц в коридоре, чуть слышный стук в дверь.

– Войдите.

В приоткрытой двери появилась голова: Мышь.

– Я увидела – у вас свет горит. Все в порядке. Он заснул.

– Я не сразу понял, до какой степени он пьян.

– Приходится иногда позволять ему это. Но вы молодец, справились.

– Ужасно рад, что вы меня предупредили.

– Завтра он будет весь раскаяние. Мягкий и ласковый, как ягненок. – Она улыбнулась. – Завтрак около девяти. Но знаете что? Спите, сколько вам заблагорассудится.

Мышь готова была уйти – убрать голову из приоткрытой двери, но Дэвид остановил ее:

– Послушайте, что он такое хотел сказать под конец? Что за башня из черного дерева?

– А-а, это! – Она улыбнулась. – Ничего особенного. Просто один из пунктиков, на которых он зациклен. – Она наклонила голову чуть набок. – То, что, по его мнению, заменило башню из слоновой кости?

– Абстракция?

Она покачала головой:

– Все, чего он не принимает в современном искусстве. То, что, по его мнению, неясно, так как художник боится ясности… ну, вы понимаете. В определенный момент человек отбрасывает все то, чего из-за старости уже не может просечь. Не принимайте на свой счет. Он не умеет иначе высказывать свои взгляды: обязательно оскорбит собеседника.

Она улыбнулась ему. Видна была лишь ее голова, все остальное скрывалось за дверью.

– Теперь – порядок?

Он улыбнулся в ответ и кивнул. А она ушла – не в спальню старика, а дальше по коридору. Тихонько щелкнула, закрываясь, дверь. А Дэвиду хотелось бы еще поговорить с ней. Давний мир, университетская атмосфера, студентки, которые тебе нравятся и которым самую малость нравишься ты: странным образом в Котминэ ощущалось что-то подобное, вызывая в памяти те дни, когда в жизнь его еще не вошла Бет; правда, нельзя сказать, чтобы он часто позволял себе флиртовать со студентками. В глубине души он был верным мужем задолго до того, как женился.

Он немного почитал, потом выключил свет и, как это обычно с ним бывало, почти сразу же провалился в сон.

И снова Мышь оказалась права. Глубочайшее раскаяние стало очевидным, как только Дэвид, ровно в девять часов, спустился вниз. Бресли сам явился из сада, когда он замешкался у подножия лестницы, не зная, где будет накрыт завтрак. Дэвид плохо представлял себе, быстро ли восстанавливают силы люди, всю жизнь много пьющие, и старик показался ему на удивление бодрым и по-новому элегантным в светлых брюках и синей, спортивного покроя рубашке.

– Дорогой мой! Несказанно сожалею о вчерашнем. Девчонки говорят: был ужасающе груб.

– Ну что вы! Ничего подобного.

– Упился в доску. Позор.

Дэвид ухмыльнулся:

– Забыто.

– Проклятье всей моей жизни, знаете ли. Никогда не умел вовремя остановиться.

– Пожалуйста, пусть это вас не волнует.

Дэвид пожал неожиданно протянутую ему руку.

– Очень благородно с вашей стороны, милый юноша. – Старик задержал руку Дэвида в своей, глаза смотрели испытующе. – Скажите, могу я называть вас просто Дэвид? По фамилии нынче только замшелые провинциалы обращаются, а? Нет?

Он произнес «замшелые» так, будто это было словечко из самоновейшего молодежного жаргона.

– Буду рад.

– Вот и прекрасно. Ну, что ж. Тогда я для вас – Генри. Да? А теперь пойдем позавтракаем. По утрам мы едим на кухне – в тесноте, да не в обиде.

Они прошли в противоположный конец комнаты, к двери в кухню.

Бресли сказал:

– Девчонки предлагают небольшой déjeuner sur l’herbe[80]. Неплохая мысль, а? Нет? Пикник?