Он и не собирался заходить в отдел «Зеркал», в том-то вся страшная ирония его положения. Если бы не та женщина в «Удовольствиях». Если бы не Роза…

И, несмотря на боль и парализовавший его страх, при воспоминании о появлении Розы Гордон ощущает слабоватый, остаточный прилив похоти: на Розе был обтягивающий розовый нейлоновый пеньюар, соблазнительно подчеркивавший изгибы и контуры ее фигуры, легкая ткань струила по обнаженному телу, как дымчато-розовая вода течет по речному руслу из гладких округлых валунов. Он вспоминает, как обольстительно проступали ее темные соски сквозь прозрачную материю, вспоминает пьянящий аромат ее улыбки и то, как смело она взяла его за руку и сказала, словно учительница – школьнику: «Ну, пошли, посмотрим, что нам с тобой делать». Эти слова обрушились на его сознание целой лавиной образов – и возможностей. Он помнит все это очень отчетливо, хотя теперь кажется, что с тех пор прошло не несколько минут, а целая вечность.

Он и в отдел «Удовольствий» тоже не собирался заходить, но приглушенный красный свет, лившийся от входа, обратил на себя его внимание, когда он проходил мимо, а сладковатое дуновение благовоний пробудило в нем любопытство и завлекло внутрь. Теперь, задним числом, ему кажется, что на лице охранника, стоявшего возле входа наготове, было написано какое-то многозначительно-понимающее выражение.

Понятия не имея о своем местонахождении, к тому же оставшись без карты-схемы магазина. Гордон поначалу никак не мог взять в толк, что же продают в этом отделе. Перед ним вплоть до противоположного входа тянулись две длинные голые стены, разделенные перегородками, с дверьми, занавешенными полосками бус, по обе стороны, расположенными через равные промежутки. Что-то вроде кабинок. Такие же ряды уходили вправо и влево. Продавцов поблизости не было видно, и, если бы не едкий ароматический дым, струящийся из нарядных серебряных курильниц, свисающих с потолка на серебряных цепях, Гордон решил бы, пожалуй, что этот отдел заброшен или находится в стадии переделки.

Он уже собирался вернуться и спросить охранника, куда это он попал, как вдруг до него донеслись сдавленные звуки сразу из нескольких кабинок. Сначала он подумал, что это пыхтят и отдуваются люди, пытающиеся примерять одежду, которая мала им на несколько размеров. Теперь это кажется смешным, но тогда он совершенно искренне так подумал и решил, что кабинки – это примерочные, и в каждой из них находится по толстяку, силящемуся втиснуться в одежду, предназначенную для кого-то более стройного. Такая догадка казалась вполне осмысленной. И лишь прислушавшись к звукам еще немного. Гордон понял, что после каждого пыхтенья слышится ответное пыхтенье, после каждого вздоха – ответный вздох: ритмичная, гортанная строфа и антистрофа, которые изредка перемежались вскрикиваньями, стонами и непристойностями.

Когда до него наконец все дошло, та спокойно-рассудительная частица его ума, которая обычно взвешивает риски при займах и подсчитывает проценты прибыли, философски заметила: Ну, это же просто бизнес, как и все остальное, правда? Эквивалентный обмен товаром, – а одновременно внутри него шевельнулось своевольное и распутное желание.

Он даже не почувствовал, что та женщина стоит рядом, пока она не обратилась к нему со словами: «Добро пожаловать в отдел «Удовольствий». Та женщина в просвечивавшем розовом, цвета гвоздики, пеньюаре. Она взяла его за руку и заговорила, и от ее слов водопадом прорвало поток давно сдерживаемых фантазий: все позы, которые он ни разу не испробовал с Линдой, все действия, о которых он никогда не осмеливался ее попросить, все подвиги, о которых он, обливаясь потом, читал в книжках и журналах, но которые никогда не совершал сам в своей небогатой сексуальным опытом жизни. Ослепленный широтой горизонтов, внезапно распахнувшихся перед ним, потерявший голову от крепкого аромата благовоний, Гордон кротко позволил женщине повести себя вдоль левого ряда кабинок и увлечь в одну из них. За ним с треском сомкнулись занавески из бусин, и он увидел узкую односпальную кровать, стол, ломившийся от всевозможных смазочных и антибактериальных средств, от резиновых приспособлений будоражащих форм, и кассовый аппарат, встроенный в стенку, смежную с соседней кабинкой и содрогавшуюся от бурной активности, происходящей по другую сторону.

Женщина спросила, как его зовут, он ответил и в свой черед спросил, как ее зовут, а она сказала, что он может называть ее как ему вздумается. Тогда, взглянув еще раз на цвет ее пеньюара, он с улыбкой произнес: «Роза», и она прошептала: «Ну, значит, я – Роза».

А потом спросила:

– Гордон, а какой у тебя счет?

И Гордон ответил:

– «Серебряный».

А Роза, пытаясь скрыть жалость, сказала:

– Извини, Гордон, но за «серебро» я многого не сделаю. – Должно быть, у него разочарованно вытянулось лицо, потому что затем она прибавила: – Ну, мы все-таки сможем хорошенько развлечься, если проявим фантазию, – да?

Он ответил:

– Да.

И тут она скинула пеньюар – одним движением высвободившись из лямок, дав ему соскользнуть и упасть к ногам – и осталась стоять в приглушненно-красном свете – нагая и розовая, с распростертыми руками, ничуть не стесняясь своей наготы (в отличие от Линды, которая прикрывает грудь руками всякий раз, как Гордону случается войти, когда она принимает ванну, и соглашается заниматься любовью только в темноте). Ее тело было крепким и подтянутым там, где положено женщине, и сладострастным – величественно сладострастным – там, где положено женщине. Чего совсем нельзя было сказать о Линде.

Потом она томно взглянула на Гордона:

– Ну, давай, доставай. – И Гордон слепо и послушно взялся за ширинку, но тут она засмеялась: – Нет, не это.Карточку давай.

А он пробормотал:

– Моя жена…

А она:

– Ах, у тебя есть жена. Семь лет семейного зуда? А он:

– Да нет. Моя, э-э… жена – наша карточка осталась у нее.

Тогда Роза снова рассмеялась, на этот раз очень холодно, и сказала:

– В таком случае, Гордон, тебе лучше уйти, потому что без карточки ты ничего не получишь. И я должна тебя предупредить: если ты попытаешься взять что-то, за что не можешь заплатить, то я вызову охранника, и через три секунды он тебя арестует. – Она показала на красную кнопку срочного вызова, вмонтированную в стенку над изголовьем кровати.

– Арестует меня?

– За попытку взять товар, не оплатив его. За воровство, Гордон!

Гордон в оцепенении кивнул, а Роза сказала:

– Ну все, уходи. Может, в другой раз.

И она нагнулась, чтобы подобрать пеньюар и снова надеть, а Гордон повернулся и обратился в бегство. Прорвавшись сквозь занавеску из бусин, устремившись вдоль ряда кабинок, сгорая от стыда и смущения, чувствуя вину и отчаянное желание выбраться из отдела как можно скорее, он все бежал и бежал, и ему казалось, что ряд кабинок никогда не кончится, что ему придется так бежать вечно, а потом он вдруг очутился в «Зеркалах» и залился яркой краской – потому что все, наверное, знают, где он только что побывал и что с ним там произошло, ведь это все у него на лице написано, – и он стал пробираться вглубь отдела, теряясь среди головокружительного множества собственных отражений – вороватых, безумных Гордонов, взволнованных, перепуганных Гордонов, – пока наконец не натолкнулся на самого себя и не понял, что зашел в тупик. Тогда, притормозив, он развернулся – и оказался лицом к лицу с парочкой глупо ухмылявшихся берлингтонов, и, не успел он и слова вымолвить, как что-то уже метнулось перед ним в воздухе, а он, не зная, что это такое, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, и почувствовал острое жжение в ладони…

И вот он снова пытается заговорить с ними, спросить у этих берлингтонов, чего они хотят от него, зачем они с ним это делают, почему именно с ним, но снова из его рта вылетает только испуганный и плаксивый звук, который более высокий из двух берлингтонов тут же передразнивает, усугубляя унижение Гордона. У этого берлингтона (именно он порезал Гордона) длинное лошадиное лицо и длинные лошадиные зубы, уродство которых подчеркивает несуразно-вытянутая, остроконечная нижняя челюсть. Ко второму юнцу природа, в силу ограниченного генетического набора, оставшегося в удел высшим классам, размножающимся только с себе подобными, оказалась еще более немилосердна. У него низкий лоб и близко посаженные глаза, губы напоминают створки раковины моллюска, а лицо сплошь покрыто буграми, шрамами, рубцами от угрей и похоже на бургундскую кожу. В отличие от своего долговязого и тощего товарища, он приземист и коренаст, однако их одинаковые стрижки (полголовы высветлено, полголовы выкрашено в черный цвет), их одинаковая, словно униформа, одежда – муарово-золотые пиджаки, черные облегающие брючки и дизайнерские спортивные ботинки – сводят на нет различия между ними, странным, жутковатым образом делают их почти неотличимыми, как если бы они были близнецами.