Владелец комнаты лежал на топчане и читал книгу. Он был одет в синие спортивные брюки и светлую просторную рубаху. Иногда он отрывался от чтения и задумывался; хмурясь, сдвигая брови, и, выставив подбородок вперед, сосредоточенно и быстро ударял карандашом по своим ровным и крепким зубам. Потом какая-то мысль озаряла его лицо, глаза улыбались и щурились, и молодой человек, вытянув из кармана блокнот, что-то быстро записывал. Легкий ветерок, влетая в раскрытое окно, шевелил его русый чуб.
Вдруг ветерок стал сильнее и прохладнее, как бывает при сквозняке. Молодой человек взглянул на дверь. Она медленно открывалась. Когда щель стала широкой, в ней показалась круглая стриженая голова, и настороженно-лукавый, с рыжей искринкой глаз начал обшаривать комнату взглядом. Тут за дверью послышалось угрожающее шипенье, голова неловко дернулась и исчезла, дверь захлопнулась, затем послышался приглушенный, но все же достаточно звонкий шлепок.
«Любопытный получил по затылку», отметил про себя владелец комнаты и, не меняя положения, продолжал наблюдать за дверью и слушать. Было тихо. «Удар был принят мужественно», улыбаясь, дополнил свою догадку молодой человек.
В дверь постучали.
— Войдите! — громко сказал юноша и быстро и легко вскочил с топчана.
В комнату, салютуя по пионерскому обычаю, вошли Лёня Тикин, Миша Дубов и Дима Веслухин, а следом за ними, чуть сконфуженный скандальным окончанием своей «разведки», прошмыгнул Вова.
— Это вот он, — смущенно сказал Миша, обращаясь к Павлу, но глядя на провинившегося брата. — Мы замешкались, а он такой — везде без спросу нос сует.
Глаза у Павла прищурились как будто от сдержанной веселой улыбки. Но ответил он спокойно, почти равнодушно:
— Зачем повторяться: ведь вы ему, наверное, уже объяснили, что так поступать нехорошо, а?
— Объяснили, да еще мало, — пробормотал Миша.
Павел пригласил всех садиться. Ребята, за исключением Вовы, бывали у своего пионервожатого не, раз, и здесь у них было свое излюбленное место — широкий топчан, застланный роскошной медвежьей шкурой. Павел не спрашивал, зачем они пришли. Он не любил задавать лишних вопросов. Если пришли по делу — скажут сами.
И, конечно, они сказали. Перебивая друг друга, повторяясь, но, в общем, довольно толково и, во всяком случае, подробно они рассказали о Лёниной находке и о своем решении итти в пещеру.
— Только вот путаницы у нас еще много, — доложил Лёня. — То ли это в самой пещере, то ли около нее или еще где. И план есть и записки дедушкины, а будто ничего нет.
— Растерялся, значит? Трудно? — И глаза у Павла опять прищурились. Только теперь в них была не добрая улыбка, а насмешка.
Удивительные были у него глаза! Он умел передать взглядом и ласковое тепло, и обжигающий холод презрения, и подбодрить, и осудить сурово, намекнуть на что-то и передать приказ, настойчивый и властный, не выполнить который нельзя. Может, научился он этому на фронте, бравый разведчик лыжного батальона, в опасных рейдах по тылам врага, в засадах, когда горстка бойцов становится как бы одним человеком, когда счет времени идет на секунды и нельзя ни слова вымолвить, ни шевельнуться. А может, от отца, таежного сибирского охотника, перенял он это чудесное уменье.
Павлу было двадцать четыре года. Приехав из деревни в большой город, он окончил педагогический техникум и хотел вернуться на родину, но комсомол направил его на пионерскую работу. «Что, я очень для этого нужен?» спросил Павел у секретаря райкома. «Нужен», ответил секретарь. И этого было достаточно. Дело, нужное для комсомола, для страны, всегда было нужным и для Павла. Умелец, выдумщик и спортсмен, он скоро стал душой пионерских отрядов. Потом — война, а после войны он начал учиться в университете. Но учился заочно, продолжая работать пионервожатым.
В эти дни Павел не работал, он был в отпуску: сдавал весенние экзамены и готовился к летней практике. Но и сейчас в его комнате часто можно было увидеть пионеров. Они приходили к нему запросто, чаще всего за советом. И никогда не уходили от него с пустой головой. Это вовсе не значит, что Павел был всезнающим. Знал он много, но знать все нельзя. И если его спрашивали о том, что самому ему было неизвестно, он, подумав, говорил: «Однако это вы вот где узнаете…» и называл или книгу, или человека, у которого можно было справиться. А после этого обычно расспрашивал ребят о том, что они узнали. Он радовался их любознательности, но не терпел «зубрилок». «В дело надо умом вникать и с интересом», учил он пионеров и придумывал всякие игры, в которых мальчишеские забавы всегда сплетались с познанием чего-то нового. Особенно любил он разыгрывать баталии и устраивать походы.
— Трудно? — повторил Павел, насмешливо глядя на Лёню. — Так без трудностей какой интерес? Распутывать надо путаницу. Если бы все было ясно и понятно, вам бы итти туда незачем было. Пржевальский зачем путешествовал — оттого, что люди знали Центральную Азию, да? Наоборот! И ему было очень трудно. А было бы легко, не было бы и подвига. Понял, голова?
— Понял. А вы, Павел… — Лёня смешался. — А вы идите с нами!
— А если без меня?
— Так ведь не пустят!
— А если пустят? Я с родителями поговорю.
— Да?! И с Диминой тётей?..
— И с тётей. А вы так и нацеливайтесь — итти одним. Посмотрю я, что из вас получится. Может, вам зря значки-то туристские дали, а?
— Вы же сами, Павел, выдавали.
— Вот сам и проверю. Что же вы, вчетвером пойдете?
— Не знаем мы, Витю Черноскутова брать или нет.
— Ну, а как все-таки думаете?
— Думаем, не брать: еще испугается.
— Он же сын охотоведа. В тайге бывал.
— Это его отец бывал. А Витя-то больше к маме привык.
— Ну, тем более надо взять его с собой. Помочь нужно товарищу.
— Значит, по-вашему, брать?
— По-моему, брать. Главным-то, однако, кто у вас будет?
— А нам главного не надо, — заявил Вова, старательно ковыряя в носу. — Мы все главные.
— Опять палец в нос! — Миша ударил братишку по руке. — Над тобой не то что одного — двух главных поставить надо. — И, уже успокоившись, сказал: — Ясно кто: Тикин.
— Правильно, — подтвердил Павел. — И начхоза выберите. На туристскую станцию когда пойдете, завтра? Тогда сделаем так. Утром у меня последний экзамен. Потом я свободен. Вот мы на станции встретимся. Договорились? — Он помолчал и неожиданно повернулся к Вове: — А славный ты, однако, подзатыльник получил, а?
Все засмеялись. Вова было насупился, но этот большой жизнерадостный парень — Павел — очень понравился ему, сердиться не стоило, и, прояснев лицом, Вова сказал:
— Это еще ничего. А вот когда я ему, — он показал на Мишу, — дохлую лягушку за шиворот спустил, тогда было да!
Опять все смеялись, но теперь уже над Мишей. Павел спросил:
— Ну, хлопцы, все ясно? Тогда — шагом марш! До завтра.
Оживленно болтая о своей экспедиции, они шли к дому, на окраину, по знакомым городским улицам. Здесь все было одето в металл и камень, и скверы, покрытые пышными коврами зелени, походили на яркие островки в сером море. Узорные решетки-заборчики опоясывали газоны. Громыхая, проносились трамваи. Широкие и длинные корпуса заводов, раздвинув своими могучими плечами городские кварталы, раскинулись просторно и шумели негромко и ровно, дыша огнем металлургических печей. Врезаясь прямо в город, по окраинам тянулись железнодорожные пути. По ним к заводам шли и шли вагоны с рудой, углем, нефтью. Возвращаясь, они везли громадные и сложные машины, сделанные на заводах руками тысяч рабочих.
Ребята очень любили свой город и его заводы, а Миша — тот уже давно сказал, что станет обязательно рабочим. Это была его мечта. Но сейчас ребята проходили мимо чудесных цехов, даже не оглядываясь. Их занимало совсем другое — поход. Они обсуждали свои дела.
Надо было распределить походные обязанности, решить, кто будет начхозом. Ребята поспорили, а затем сошлись на предложении Димы: устроить выборы.
— Тайным голосованием, — уточнил Миша; он любил, чтобы все выглядело солидно, не хуже, чем у взрослых. — Я думаю так. Каждый из нас возьмет по четыре камешка, четыре пуговицы, четыре карандаша. Камешек — это будто Лёнька… Хотя Лёньке не надо, он вожак, а начхоз пусть будет другой. Камешек — это Димус, пуговица — это я, а карандаш… Карандаш можно вообще не брать.
