— Почему? — слабо спросила Лаура.

— Что почему?

— Почему ты пошла в Штормовой Фронт? Диди свернула остатки марлевого бинта и закрыла ящичек с пластырями. Ножницы и все остальное она положила на комод. За окном слышалось тонкое осиное жужжание замораживающего ветра.

— А что ты хочешь, чтобы я сказала? — наконец спросила Диди, увидев, что Лаура продолжает на нее смотреть. — Что я была плохой девочкой? Что я отрывала ножки кузнечикам и била котят бейсбольными битами? Нет, я росла совсем не такой. Я была президентом клуба домоводства в старших классах и с отличием заканчивала каждый семестр. Я аккомпанировала на пианино нашему детскому церковному хору. — Она пожала плечами. — Я не была чудовищем. Единственное, что я не знала, что растет внутри меня.

— Что же это было?

— Жажда, — сказала Диди. — Жажда быть другой. Знать. Бывать в тех местах, о которых в моей семье только читали. Вот, например, Люси: если ты смотришь только такие шоу по телевизору, вечер за вечером, то начинаешь думать, что это все, что есть у мира тебе предложить. Мои родители боялись реальной жизни. Они не хотели, чтобы я в нее шагнула. Они говорили, что я стану чудесной женой для какого-нибудь местного парня, что я буду жить в трех-четырех милях от них и растить полный дом детишек, и мы все вместе будем по воскресеньям собираться на жаркое. — Диди отдернула шторы и посмотрела в окно. Снежинки кружились в свете. Автомобили на автостоянке покрылись изморозью. — Их поразило, когда я им сказала, что хочу поступить в колледж. Когда я сказала, что хочу поступить в колледж не в Айове. Это был первый день долгой холодной войны. Они не могли понять, почему я не хочу остаться на месте. Я дурочка, говорили они, я разбиваю их сердца. Что ж, тогда я этого не понимала, но им было нужно, чтобы я была с ними, иначе между ними не было ничего общего. Они не хотели, чтобы я вырастала, и когда я выросла… они больше меня не знали. И не хотели знать. — Она опустила шторы. — Так что я думаю, что ушла из дома еще и для того, чтобы узнать, чего так боялась моя семья.

— И ты узнала?

— Да. Как любое поколение, они боялись будущего. Боялись стать незначительными и забытыми. — Она кивнула. — Это глубокий ужас, Лаура. Иногда я его ощущаю. Я никогда не выходила замуж — как это буржуазно! — и у меня никогда не было ребенка. Мое время для этого прошло. Когда я умру, никто не заплачет на моих похоронах. Никто не узнает мою историю. Я буду лежать в бурьянах у дороги, где проходят чужие люди, и никто не будет помнить звука моего голоса, цвет моих волос, или что меня волновало в этой жизни. Вот почему я осталась с тобой, Лаура. Ты понимаешь?

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты вернула своего ребенка, — сказала Диди, — потому что у меня уже никогда не будет моего. А если я смогу тебе помочь найти Дэвида… это получится вроде он, как и мой тоже, верно?

— Да, — ответила Лаура. Она почувствовала, как она уплывает прочь от мира на волнах невыносимой боли. Это будет долгая кошмарная ночь. — Вроде того.

— Мне этого хватит.

Диди дала Лауре чашку воды и две таблетки аспирина. Горячий пот опять поблескивал на лице у Лауры, она стонала, когда ее раскаленная рука пульсировала от муки. Диди пододвинула стул к кровати и сидела, пока Лаура изо всех сил боролась с болью. Что произойдет завтра, Диди не знала — это зависело от Лауры. Если она будет достаточно хорошо себя чувствовать для дороги, им надо будет двигаться на запад как можно скорее. Через некоторое время Диди взяла пластиковый мешочек, чтобы опять наполнить его льдом из морозильника. Пока он наполнялся, она нашла газетный автомат и на последнюю мелочь купила местную «Джорнэл» Айова-Сити. Вернувшись в теплую комнату, пропахшую йодом и болью, Диди положила руку Лауры на мешочек со льдом и уселась читать.

Отчет об аварии на восьмидесятом шоссе она нашла на третьей странице. Тело, принадлежавшее мужчине, осталось неопознанным. «Немногое осталось, с чем можно работать», — отмечал коронер. Известно только, что машина, одна из последних моделей «БМВ», имела номер штата Джорджия. Диди поняла, что теперь они отследят номер и ФБР будет знать, кому принадлежал автомобиль. Полицейские репортеры учуют новый запах старой истории, и очень скоро фотография Лауры снова замелькает в газетах. И фотографии Мэри Террор. Смерть Эла Ван Дайвера вполне может вернуть Мэри и ребенка на первые страницы.

Диди поглядела на Лауру, впавшую в сон изнеможения. Любая фотография прежней Лауры, которая появится в газете, не будет иметь сходства с этой женщиной, лицо которой осунулось от муки и жестко подобралось от решимости. Но если Мэри и ребенок появятся в новостях, то их с большой вероятностью могут опознать. И какой-нибудь патрульный с комплексом супермена засечет ее, наделает глупостей, и Дэвид погибнет.

Она включила телевизор, сделав звук потише, и посмотрела десятичасовые новости Айова-Сити. Там был репортаж об аварии и беседа с водителем молоковоза, человеком с окровавленной повязкой на лбу и остекленевшим взглядом, говорившим, что он одной ногой побывал в могиле.

— Я увидел этот фургон и ту машину, они, значит, меня догоняют, а патрульная машина сзади, — объяснял водитель дрожащим голосом. — Все трое, значит, гонят за восемьдесят. Фургон, значит, у меня прямо на хвосте, и я хочу вырулить в правый ряд, значит, и тут — бум! Этот на «БМВ» стукает мне в цистерну, и все было, вот как она написала.

Обозреватель сообщил, что дорожная полиция и полиция штата разыскивают темно-зеленый фургон с номером штата Джорджия.

Слушая окончание новостей, Диди взяла отрывной блокнот с изображением мотеля и треснувшего колокола, оттиснутыми вверху, и карандашом мотеля написала: Мэри Террор. Потом слово «Фристоун» и три имени, которые запомнила давным-давно: Ник Хадли, Кейт Кавано и Дин Уокер. Под третьим именем она нарисовала кружок, вставила в него две точки в виде глаз и дужкой обозначила рот: «улыбка», как на том круглом значке, что был на свитере Мэри на лесопилке.

Полицейские будут вынюхивать машину Мэри: Завтра они будут ловить ее на всех крупных перекрестках и магистралях. Но попутно они могут высматривать и угнанный «катлас» с плейбойским зайчиком на заднем стекле. Совсем не повредит соскрести его со стекла и избавиться от подвесных игральных костей и, пока она стоит в холодной тьме, поменяться номерами с каким-нибудь из припаркованных снаружи автомобилей. Многие ли смотрят на свои номерные знаки морозным серым утром? Ножницы могут помочь вывернуть крепежные винты — так же, как помогли отогнуть державшие бриллиант дужки. А если нет, то нет.

Диди оторвала листок блокнота и положила его в карман вместе с бриллиантом. Она уничтожила следующие два листка, на которых оттиснулся след карандаша. Надев свитер и перчатки, она осмотрела руку Лауры — кровь проступила сквозь марлю, но ничего нельзя было сделать, кроме как прикладывать лед, — и вышла на стоянку сделать то, что подсказало ей, что инстинкты подпольщика ее не покинули.

Свиньи ищут темно-зеленый фургон с номерами штата Джорджия?

«Отлично», — подумала Мэри. Она дремала, положив ноги на диванчик, и телевизор стоял перед ней в уютной маленькой комнате. Когда свиньи найдут фургон в сарае у Роки Роуда, ее с Барабанщиком уже и след простынет.

Желудок ее был полон. Два сандвича с ветчиной, большая миска картофельного салата, чашка горячего овощного супа, банка яблочного пюре и почти полный пакет печенья. Она покормила Барабанщика молочной смесью, подогрев ее на плите, что он по достоинству оценил, дала ему срыгнуть, поменяла памперсы и положила спать. Он отключился, как выключенная лампочка, на кровати, которой поделились с ним Роки Роуд и Черри Ванилла.

Мэри смотрела телевизор сквозь полуприкрытые веки. Свиньи искали, как сообщил диктор десятичасового выпуска новостей из Айова-Сити, в шестнадцати милях к западу от фермерского дома, куда она сама себя пригласила. Имя на почтовом ящике гласило «Баскин». В Атланте Мэри покупала мороженое в «Баскин и Роббинс». Любимое у нее было «Роки Роуд». Он и выглядел, как Роки Роуд: темноволосый и невысокий, коренастый с достаточно большим животом, чтобы быть медлительным растяпой. Его жена была маленькой блондинкой с розовыми щечками. Настоящая Черри Ванилла. Четырнадцатилетний сын был темноволос, как его отец, но более жилист. Фадж Рипл — вот как она назвала бы его, если бы он был мороженым.