– Нет, – буркнула Ланка.

– Тогда что означают твои слова? Объясни нам, пожалуйста.

Ланка вздохнула. Как можно объяснить то, чего сама не понимаешь? Только мелькают иногда на самом краю сознания странные, пугающие мысли. Вот, как сейчас.

– Не знаю, – честно призналась она. – Мне… просто так подумалось. Простите, госпожа Игги.

– Ну что ты, девочка. Это замечательно, когда человек не просто слепо воспринимает то, что пытаются вложить в него учителя, родители или еще кто-то. Только думающий и может называть себя человеком. Взрослым человеком!

От этих слов в груди у Ланки похолодело. Взрослым. Самостоятельно отвечающим за свои поступки. Замерзающим на белой скамейке…

Ланка сердито выдохнула. Хватит! Она не собирается делать ничего, за что придется расплачиваться! А если подобное и случится – по нелепой случайности, не иначе, – она не будет бегать от заслуженного наказания, как трусливая крыса!

Город пуст, но кажется, что жители исчезли только что, несколько мгновений назад. Дверные ручки хранят тепло ладоней, шипит газировка в стакане, забытом на столике уличного кафе, с тихим скрипом крутится карусель на детской площадке. Будто десятки, сотни теней – молчаливых, бесстрастных, равнодушных – следят за мечущейся в лабиринте улиц растерянной испуганной девочкой. Мертвыми, ничего не выражающими глазами…

Зима медленно спускалась на поселок с горных вершин. Каждое утро Никел наблюдал, как расширяется граница снежного царства. Сначала во власти зимы оказались горные луга, затем она выбелила могучие ели на склонах, а еще через неделю почувствовала себя полноправной хозяйкой. Прикрыла грязные дороги беленым полотном, расшила морозными узорами маленький поселок. И от этого у всех сразу появилось радостное праздничное настроение. У всех, кроме Фолка.

После дня рождения Фолк совсем забросил школу, стал пропадать целыми днями на другом конце поселка, за рекой, с друзьями и девчонками. Пытался найти то одну работу, то другую, и поздно возвращался домой, если вообще возвращался. Он все больше мрачнел. Ник рассказывал брату смешные истории, вычитанные в книжках, ластился, как щенок, но в глазах Фолка появился неяркий опасный огонек. Так что и подойти к нему лишний раз было страшно.

Зато теперь Нику не нужно было по ночам тайком пробираться в родительскую спальню. Стычки с призрачной мглой давались ему нелегко. Наутро он чувствовал себя разбитым. Почему-то больше всего болели глаза, да так, что Ник не мог даже смотреть на свет, не говоря уж о том, чтобы идти в школу. Мама прикладывала прохладную руку к его пылающему лбу и позволяла остаться дома. Он валялся в постели и перечитывал любимую книгу о Зорком Рыцаре.

В последнее время мама помолодела. Это заметили все, даже отец. Вернувшись из сна, отец смотрел на нее исподлобья, точно не узнавал. Как будто сравнивал ту, вечно уставшую и запуганную, с этой – смешливой и разговорчивой. Иногда его свинцовый взгляд останавливался на младшем сыне. В эти минуты Нику хотелось вжаться в стул, и он находил любой предлог, чтобы выскользнуть из дома и побродить в одиночку по колено в снегу за околицей или съехать с горы на старой автомобильной камере, если там не было соседских мальчишек. Но иногда стычек избежать не удавалось…

Никел зазевался, любуясь тревожно-красным, как глаз чудовища, солнцем, спускавшимся за плотные дымные столбы из печных труб. Вайет, подло подкравшись сзади, столкнул его с горы под улюлюканье друзей. Ватага мальчишек скатилась следом, догнав жертву у подножия. Вайет напихал Нику полные горсти снега за пазуху, а напоследок засунул головой в сугроб. Колючий снег набился в нос и рот, так что не продохнуть.

Вырвавшись из цепких, словно обезьяньих, лап, Никел, отплевываясь, бежал домой в быстро сгущавшейся синеве. Злые горячие слезы застилали глаза. Он сердито оттирал их кулаком. Гадский Вайет! Шакалы! Впятером на одного! Был бы тут Фолли, он бы им показал! Чтоб им навсегда заблудиться в Темном городе! Задыхаясь от быстрого бега и обиды, он торопился в безопасное тепло родного дома, туда, где одинокий фонарь моргал подслеповатым глазом.

Ник долго топтался в сенях, не решаясь войти. Обмел веником снег с пальтишка и ботинок, утерся рукавом рубашки. Щеки горели, голова в ушанке взмокла, а ноги отмерзли так, что он не чувствовал пальцев. Нужно быстрей проскочить в свою комнату, чтобы мама не увидела. Ник толкнул тяжелую дверь и обмер. Перевернутый обеденный стол, рядом лавка с треснувшей ножкой. Кружевная занавеска сиротливо висит на сорванной с окна веревке. На полу осколки разбитых тарелок, рассыпанные ложки, пятна крови. Тяжелая духота, кислый противный запах. И тишина… Только ветер завывает в потухшем камине.

По спине побежали мурашки. Во рту пересохло.

– Ма-а-ам?!

Из родительской спальни раздался слабый стон.

Он кинулся на звук, с разбегу ударил дверь ногой. На кровати лежала женщина в маминой одежде с распухшим лицом и разбитыми в кровь губами. Рука до локтя замотана тряпкой, на которой расплылись багровые пятна.

– Ники, не смотри, не надо. Я сейчас…

– Мама… – Ник припал к кровати. Он еще никогда не видел ее такой. Губы не слушались, его затрясло, словно он до сих пор не вылез из сугроба. Мать прижала его голову к своему животу и охнула от боли.

– Мама, я позову… я сейчас…

– Не надо, Ники. Просто побудь со мной.

– Нужно доктора…

От ощущения непоправимой беды сердце норовило выпрыгнуть из груди. Мысли путались. Никел заторопился, кинулся в сени. Нахлобучил шапку, выскочил на улицу в одних вязаных носках и, добежав до калитки, застыл, не зная, звать ли кого-то на помощь или остаться с матерью. Вернулся в комнату, сел на коврик у разоренной постели, боясь посмотреть маме в глаза. Никел-дрикел. Никчемный сосунок. Какой от него прок?

– Все будет хорошо, сынок. Я немного полежу… Ты прибери там, что сможешь, чтобы Фолли не увидел…

Никел смел белые с розовыми цветочками осколки, вытряхнул в ведро. За ними полетела мамина любимая чашка, расколотая пополам. Посреди кухни краснела лужа борща. Островками плавали картофелины, круглой скалой возвышалась перевернутая кастрюля. Ник нахмурился. Схватился за тряпку, начал развозить красную жижу по полу. Отсутствие ужина Фолк точно заметит, если, конечно, вообще придет. И зачем он только ушел гулять? Лучше бы сидел дома, и тогда бы отец ни за что не посмел сделать такое с мамой. Что она говорит! Уже ничего не будет хорошо. Даже если он приберется, как следует, эти красные капли на штукатурке будут напоминать о том, что произошло. И треснувшая лавка. И другие тарелки…

Хлопнула дверь в сенях. В кухню ввалился отец прямо в сапогах и лисьем полушубке. В черных взъерошенных волосах таяли снежинки. Румяный от мороза, почти протрезвевший, он сграбастал Ника холодными руками, дыхнул в лицо алкогольной вонью:

– Ты где шастал, п-паршивец? Я тебя по всему поселку искал.

– Я с мальчишками на горе…

– Брось тряпку, ты же не баба! Слушай меня, Ник, ты должен мне помочь.

– Ты зачем… маму? – язык не поворачивался, в груди давило и не хватало воздуха. – Зачем ее обидел?

Отцовские глаза полыхнули огнем, точь-в-точь как Фолковы:

– Потому что в этом доме я – хозяин. И все будет так, как я сказал. А ее дело сидеть дома и слушаться мужа, а не с соседом зубы скалить. Бентам, понимаешь, поселковый Голова… Я тоже не хрен собачий! Если б не она, я, может, тоже гоголем ходил. Всю жизнь мне испоганила. Думает, я ничего не вижу. Шлындра! Сперва нарочно меня подначивает, подставляется под горячую руку, а потом, пока я коматозничаю, бегает к нему. Все они такие с-суки! Хвостами крутят налево-направо.

– Мама не такая!

– Не такая? Что бы ты понимал. Мал еще, пацан. Она сама виновата, а я из-за нее не хочу в Темном месяц тарабанить.

Отец скинул полушубок. Разжег огонь в камине и расположился в любимом кресле спиной к двери, вытянув ноги поближе к огню. Достал папиросы, прикурил от тлеющей щепки. По комнате поплыл знакомый горький дым. Отец кивнул Нику, приглашая его сесть рядом.