Стригся он под пажа, и его пшеничные, чуть вьющиеся локоны обрамляли розовое лицо младенца из фильмов ужасов. Мне было совершенно безразлично, как Смоляк выглядит, как стрижется, сколько пьет. Я принимала его материалы, с удовольствием рассматривала фотки, а потом мы часами обсуждали книжные новинки и сериалы, которые на тот момент смотрели. Постепенно я узнала, что Смоляк жил в Питере, но переехал в Москву, потому что здесь у него случилась большая любовь.

— Даже не знаю, радоваться мне за тебя или грустить, — сказала я.

Смоляк брезгливо махнул рукой.

— А ты кого-нибудь любишь? — спросил он вдруг, рассчитывая, видимо, на ответную откровенность.

Сначала я думала отшутиться, но потом вдруг одним махом выложила ему про Гришу, арабов и про все прочее, с моей точки зрения исключавшее для меня возможность кого-то любить.

— А я вообще-то пидор, — сказал Смоляк.

— Правда? — оживилась я.

— Я ни разу не спал с женщиной, — понизив голос, подтвердил он, — меня тошнит от одной мысли об этом.

— То есть ты влюблен в парня? — уточнила я, сопоставив факты.

— Да, — грустно вздохнул Смоляк, — его зовут Ваня.

— Хорошее русское имя… — протянула я.

Облегчив душу, Смоляк пригласил меня пообедать. В соседнем здании с тем, которое занимал журнал, располагалось кафе, собиравшее всю местную алкашню по той причине, что там наливали самую дешевую водку. Приходя в это и любое другое заведение, Смоляк всегда заказывал борщ. Он вообще был чужд всякого жеманства и называл себя «русским пидором» — пил водку, дрался, блевал. Никогда не интересовался типично гомосексуальными процедурами, вроде маникюра или массажа.

— А чем вы занимаетесь с этим Ваней? — спросила я, когда мы уселись за обеденный стол и Смоляк опрокинул первую, стартовую рюмку.

— Ну чем-чем… — Он пригладил растрепавшиеся патлы. — Чем ты со своими мужиками занимаешься?

— Много чем, — я не дала себя так просто развести, — иногда мы просто сидим рядом на диване и смотрим телевизор.

— Ваня, он очень мерзкий, — начал Смоляк, шумно отхлебывая борщ, — лживый, капризный, как настоящая баба, хотя сосу у него всегда только я. Он ни разу не взял у меня в рот! Ни разу!

С соседнего столика на нас недобро покосились какие-то татуированные маргиналы.

— Наверное, ты его больше любишь, чем он тебя, — предположила я.

— Наверное, — не стал спорить Смоляк, — но эта любовь делает меня очень несчастным. Настоящих пидоров не так уж и много, в этом вся проблема. Такие как Ваня, они не настоящие. Они просто маленькие протестные мальчики, которые думают, что однополая связь добавит их образу скандальности. Это полная херня. Я знаю, что ему нравятся девки и он спит с ними, как он думает, втайне от меня. Он меня бросит скоро, и я сойду с ума.

— Ну зачем, Паша? — Я погладила его по руке. — Все будет хорошо, ты встретишь кого-нибудь другого…

— Другого?.. — Смоляк уставился на меня повлажневшими выпуклыми глазами и снова выпил водки. — Знаешь, когда мне было четырнадцать лет, я каждый вечер стоял у общественного туалета в Катькином садике и ждал, пока меня снимет какой-нибудь дядя, выебет в жопу и даст немного денег. И я больше так не хочу.

— Ну… — я помедлила. — Мне кажется, отношения, замешанные исключительно на оральном сексе, они какие-то неглубокие…

— Секс придумали бабы, — отмахнулся Смоляк, — мужику важно просто кончить.

Спустя короткое время наша странная связь переросла в настоящую дружбу. Смоляк часто гостил у меня дома, мы шатались по барам, посещали кинотеатры и выставки современного искусства, даже ездили вместе покупать одежду.

Однажды в конце лета мы вывалились ночью из «Билингвы» и пошли гулять по Чистопрудному бульвару. Смоляк был основательно пьян, а я, что называется, подшофе. Мы шли под ручку, чтобы не упасть. Было тихо и пустынно. Обсуждалась перспектива моего визита в Питер, где Смоляк обещался провести меня по самым злачным местам и познакомить с самыми жуткими отбросами общества.

— Знаешь, — вдруг сказал он, сжав мою руку, — самое непереносимое в мире — это одиночество. Можно сколько угодно корчить из себя такого крутого персонажа, делать вид, что тебе наплевать, но когда ты все время один, совершенно один, это просто пиздец. Это так крышу рвет, что страшно. Я думаю, ад — это одиночество. Я знаешь как представляю ад? Как будто в полной пустоте на цепях висит больничная койка, и вокруг темнота, и только страшные крики и шорохи. А ты сидишь на этой койке, и тебе некуда деться, и никого рядом нет, и никогда не будет. И так — вечность.

— И даже книг нету? — зачем-то спросила я.

— Ничего нет, — категорично ответил Смоляк. — С книгами-то это был бы не ад, а рай! Хотя хреновый какой-то рай, конечно…

— А какой должен быть рай? — заинтересовалась я.

— А ты как себе представляешь?

— Рай? — я запнулась. — Ну, я думаю, это такое место, где всегда есть надежда. Море есть, и ты живешь в таком красивом белом доме, с верандой, там стеклянные двери, и у тебя куча возможностей. И каждый день разный. Можешь пойти погулять с собакой, побросать ей палку, искупаться, позагорать… Можешь пойти в гости к тому, кто живет по соседству. Или просто сесть в машину и куда-нибудь уехать, с кем-нибудь познакомиться. Каждый день что-то новое…

— Да, это здорово, — согласился Смоляк. — Я бы хотел тебя навещать в раю.

Мы засмеялись, посмотрели друг на друга и вдруг начали целоваться взасос. Это происходило почему-то напротив кинотеатра «Ролан», откуда выходили любители позднего сеанса, ошеломленные силой искусства.

— Как ты здорово целуешься! — одобрил Смоляк, отрываясь от моего рта.

— Спасибо, — я скромно потупилась.

Мы взялись за руки и продолжили свой бессмысленный маршрут. На пересечении Трубной площади и Петровки Смоляк сказал:

— Это и есть одиночество. Поцелуи от одиночества, секс от одиночества, совместная жизнь от одиночества. Совсем не исключаю, что через пару лет я начну за тобой бегать и умолять выйти за меня замуж и родить ребенка.

Я ничего не ответила. Потом мы решили, что поездка на такси до Отрадного, где Смоляк временно обитал, обойдется в копеечку, и пошли ночевать ко мне. Мы спали всю ночь в одной кровати, и никакого намека на секс между нами не было.

В 16.12 в наш отсек ворвалась Даша Суховей, Катина секретарша. Она улыбалась во весь рот и выглядела такой радостной, словно только что ей сообщили, что отныне она будет кончать на каждой станции метро, вне зависимости от желания и времени суток.

— Девчонки! — воскликнула Даша. — Письма «Дома-2» принесли!

— Только не это! — закатил глаза Левин.

Через несколько минут мой стол оказался завален разнокалиберными конвертами, в которых ждали своего часа послания участникам «Дома-2» от самых разных, но, увы, одинаково сумасшедших людей. Многодетные домохозяйки, солдаты, заключенные, пенсионеры, продавцы, летчики, моряки, балерины, офисные менеджеры и подростки — все они зачем-то писали в «Дом-2». А читать их безграмотный бред приходилось мне. Впрочем, у любой медали, как и у любой работы, две стороны. Иногда в письмах содержалось нечто настолько выламывающееся из общепринятых рамок, что мы всем департаментом в буквальном смысле слова катались по полу. На это и был расчет — найти в куче обычного, неинтересного, сумасшедшего говна настоящую шизофреническую жемчужину.

— Живержеева! — заорала из своего отсека Лиза Морозова. — Не начинай, умоляю, без меня! Я бегу к тебе! Щас, минуту!

— И без меня тоже! — присоединилась из-за стенки Глаша.

— Хорошо, я пока пописаю пойду, — сообщила я.

— Спасибо за информацию, — буркнул Дима.

— Не нравится — наушники надень! — быстро осадила его Чапайкина.

Когда я вернулась из туалета, в нашем закутке было не продохнуть. Люба с интересом рассматривала собравшихся, поедая сладкую соломку.

— Кати нет? — на всякий случай спросила я у Морозовой.