Река стоит перед моим лицом почти вертикально, давая ощущение неудобства, и я поднимаюсь по берегу. И незнакомка в длинной своей юбке поднимается со мной, рискуя измазаться в грязи берега. Стена берега отвесна и разрушается на глазах. Земля его неприятна и корни торчат из нее. Бежит пес, и ремень от ошейника тянется за ним.
Мы поднялись наверх, сидели на краю тропы, и сон кончился.
Глава двадцать пятая
«Что ты пишешь, Ахав? – спросила его Дебора и зажгла сразу несколько свечей. С воском никто не считался. – Почему ты пишешь в темноте?»
«Я записываю сон», – сказал Ахав и рассказал ей его.
Деби слушала, широко раскрыв глаза. Попросила еще раз описать овцу в глубине вод. Ахав запутался в описании. Слова не подходили к виденному, исчез ритм и певучесть видения во сне. Но он сказал несколько обрывочных предложений: «У женщины было несколько привлекательное, нежное, заостренное в чертах лицо, тоже черное. Ноги тонкие, как черные палочки книзу. И она смотрела на меня, она была целиком как один взгляд».
«И она что-то просила, ты думаешь?» – спросила Дебора.
«Да, это так выглядело. Это был, вероятно, просительный взгляд или, быть может, удивленный. А честно, я не верю в сны».
«Не надо слишком верить, и тут ничего нет, что можно расшифровать. Ясно, что исчезнувшие дети не дают тебе покоя, это отчетливо выступает во сне. Овца в глубине вод».
«Нет, – протянул Ахав, – н-е-е-т. Какое это имеет к отношение увиденному. Обычный сон».
Дебора замолкла, несколько уязвленная, приблизилась к нему, поцеловала его в щеку, уткнулась в нее лицом. И так они замерли, он – на стуле, она, прижавшись к нему, даже, когда вошла Малка со свечой из соседней комнаты, увидела их и вышла.
Так или иначе, они разжали объятия, и Дебора взяла лист с записанным на нем сном, прочла. Ахав усмехался про себя, ожидая, когда она дойдет фрагмента, где она упоминается. Улыбка появилась у нее на лице, когда она дошла до этих строк, посмотрела на него, хлопнула по плечу:
«Что ты обо мне написал?» – в голосе ее были нотки ликования и счастья.
Она вернулась к тексту, спрашивая: «Еще что-нибудь обо мне написано?»
«Нет».
Она дочитала до конца, отложила лист и сказала: «Прекрасно написано».
Снова вошла, и более уверенно, Малка, затем вышла, взяла медный таз из ящика, где хранилась посуда, вернулась. Руки ее были в тесте, на ладонях два яйца. Сказала Деборе: «Принеси мне, пожалуйста, маленькую сковородку, но не опрокинь ее».
Дебора открыла крышку сундука, в котором разложена была в аккуратном порядке кухонная посуда – кастрюля в кастрюле, покрытые лоскутами кожи. Маленькая сковородка лежала в большой сковороде, ручки – отдельно, чтобы сэкономить место. Отдельно – формы для пирогов, взбиватель пены, кофеварка.
Она взяла маленькую сковородку, злясь на мать. Какое еще замечание та может сделать, если сковорода наверху? Она привернула к сковороде ручку, закрыла крышку сундука, которая, слава Богу, легла точно, куда надо. Сколько раз она немного застревала, и тогда не проходило секунды, как должна была сказать: «Ты нехорошо уложила вещи внутри».
Дебора понесла матери то, что та просила.
«Ты должна видеть, как он прекрасно написал», – сказала матери в кухне, где все раскалилось от плиты, – он описал приснившийся ему сон и обо мне там тоже написал».
Дебора вернулась к Ахаву, и они начали говорить о чем-то незначительном, но тут вошла любопытствующая Малка и спросила: «Можно прочесть то, что ты написал, Ахав. Дебора говорит, что это очень красиво».
«Мама!» – сердито сверкнула глазами Дебора в стороны матери.
Но Ахав сказал: «Да, все в порядке, вы можете это прочесть, мама Дебори».
«Дебори? – подумали одновременно Дебора и Малка. – Он решил звать меня Дебори. Что вдруг?»
Малка прочла и сказала: «Да, прекрасно написано». Замолкла. Потом добавила: «Когда ты собираешься поехать, чтобы вернуть похищенных детей? Мы должны это знать до свадьбы».
«Детей? – изумленно спросил Ахав. – Я не знаю».
«Разберись поскорее, – сказала Малка, взъерошила ему волосы и добавила, – я сегодня делаю пирог со сливами и персиками, это последний пирог перед Пейсахом. Знайте это».
«Прекрасно!» – крикнул ей вдогонку Ахав, а когда та исчезла за дверью, тихо спросил Дебору:
«Что она хочет от меня?»
Дебора накручивала на палец волосы и смотрела на пламя свечей. Была определенная опасность в этом вопросе, словно он спрашивал ее, кто друг и кто враг, и надо было выбрать между матерью и ним. Она не ожидала такой ситуации, вкусив в этот миг вкус неизвестности и непонятности. Снаружи снова подул сильный ветер, дом из кожи и дерева заскрипел всеми частями. Деби не ответила на вопрос. Во всяком случае, не прямо.
«Я надеюсь, что ты быстро вернешься», – сказала она и посмотрела на него сквозь волосы, поблескивающие в слабом пламени свечей.
Ахав не был уверен, что понял сказанное матерью и дочерью. Что они имеют в виду. Чтобы они с Давидом поехали возвратить детей? Никогда так не думал и ничего такого не говорил. Я лишь жду, чтобы четверо добрались до Лопатина, рассказал графу, и тогда пошлют воинское подразделение бойцов под командой офицеров, и они сделают всю работу. Если попросят, чтобы я присоединился к ним, естественно, возражать не буду, но в одиночку против дьявола Самбатиона?
«Четыре ветра есть в мире, – размышлял про себя Ахав, – ветер с восточного угла, ветер с северного, южного и западного углов. С восточной стороны возникает свет, и приходят кони. С юга приходят благословения из Иерусалима. С севера приходит снег и рабы. Западный угол Всевышний не достроил до конца, сказав: каждый, кто считает себя существом Божественным, пусть явится туда на запад, где всяческая бесовская нечисть, облачившаяся в облики культурных и красивых людей. Там – место привидений, демоны, крестов, и оттуда все дурное выходит в мир».
Ответила ему Дебора, знакомая с этим определением, родившимся из страха перед Западом и связанным с ним запустением, и все же удивившаяся тому, с каким изяществом и даже вдохновением выразил Ахав, причем спонтанно:
«Если ты уедешь, я буду в тревоге, и если останешься, буду тоже в тревоге. Другими словами, нет у тебя другого пути, кроме дороги на Запад».
«Не тревожься», – сказал Ахав. Но в воздухе, несмотря на шум ветра, можно было услышать его словно надтреснутый голос, который бывает, когда словами пытаются скрыть истинное ощущение, некую фальшь в любящей душе, и в первый раз отдаляют ее и строят, в общем-то, из ничего – стену.
Деби снимала ногтем натеки воска с подсвечников и бросала их специально предназначенную для этого посуду, про себя повторяя к каком-то сонном парении: да, да. Да, да.
Глава двадцать шестая
Пять сундуков одного размера было в каждой семье среднего достатка в Хазарии. Надо сказать, семей такого статуса в Хазарии было больше в те времена, чем в Англии, Испании, Италии и даже в Константинополе. Только, быть может, в Багдаде было больше богатства у жителей, но зато намного меньше свободы.
Каждый из пяти сундуков весил, примерно, тридцать килограмм. У каждого было две ручки по сторонам. Сундуки были деревянными, украшенными неглубокой и незамысловатой резьбой. По верхнему и нижнему краям сундука проходил также резной рельефный карниз.
Один сундук был предназначен для кухонной утвари: кастрюль, сковород, форм выпечки. Все это было разложено по постоянным местам. Всего предметов было пятьдесят восемь, включая ручки утвари.
Во втором сундуке хранилась столовая посуда – тридцать жестяных тарелок, две вилки, стаканы, подносы, множество ножей, кубков, молочница и кофеварка. Все, что необходимо для трапезы, за исключением скатерти, которую хранили отдельно, не в сундуке.
Третий сундук был поделен в ширину тремя перегородками. В одном отделении находился жесткий кожаный бурдюк, извлекаемый за ручку. Во втором – инструменты для шитья и вязки, набор шил, пуговицы, гибкие жилы, употребляемые вместо современной резины, нитки, ткани и закрепки.
