— С добрым утром, миссис Фелпс.

Она подала ему чашку кофе.

— С добрым утром. Я слышала, как наверху вода бежит. Ну вот, теперь вид у вас ничего.

— И чувствую я себя тоже ничего, — сказал Янк. — Мистер Кросс уже был?

— Ему еще рано. Но он придет, не беспокойтесь. Не забыть бы поговорить с ним о ваших правах. Если не я, так вы вспомните.

— Хорошо. Еще я хотел спросить, вам не помешает, если я буду стучать на машинке? Она у меня портативная, не очень стрекочет.

— Вон оно что! Вы писатель? Нет, ничуть не помешает. Писатели у меня никогда не останавливались, но одно время раз в месяц приезжал коммивояжер и печатал свои отчеты на машинке. Иногда за полночь, но мне это спать не мешало. А могла я слышать о ваших книгах?

— Не думаю.

— Значит, в библиотеке их нечего и спрашивать?

— Пока нет.

— Ну хорошо, идите работайте. Тут грузовики ходят мимо дома, может, это вас потревожит, но после Нью-Йорка… Господи, как там живут в таком грохоте? Я была в Нью-Йорке пять раз, и раз от разу он все хуже и хуже.

— Что поделать, привыкаешь.

— Как и ко всему другому, — сказала она.

Теперь не то что вчера, он смотрел на Анну Фелпс как на женщину, а не как на хозяйку. Прическа у нее была с пробором посередине, сзади волосы собраны в узел. Кожа так туго обтягивала скулы и подбородок, что не морщинилась и чуть блестела. Нос с горбинкой, ноздри вырезные, губы тонкие, линия зубов ровная. Волосы неопределенного цвета — каштановые с проседью, но сейчас, сегодняшний его взгляд открыл, что глаза у нее карие, поразительно карие и лучшее, что есть в лице. В плечах некоторая округлость, грудь полная, а талия уже не тонкая, но когда-то, наверно, была тонкой. Икры и щиколотки изящные, ступни немаленькие, руки привыкли к работе и не украшают ее. Лет Анне Фелпс за пятьдесят — точнее он затруднялся определить. Он подумал: а что будет, если положить ей руку на бедро? Ему казалось, он знает: замрет, а потом скажет что-нибудь вроде: «Перестаньте, мистер Лукас. Я таких вещей не люблю». А через несколько минут, конечно, подаст счет, где все будет выверено до цента, вернет оставшиеся деньги и велит ему собраться и уехать. Но опять-таки, если прийти к ней в постель часа в три ночи, когда грудь у нее не затянута в лифчик, а равнодушный мир крепко спит, она позволит ему все и не отпустит до рассвета. Не так же сильно она привязана к Эду Кроссу, чтобы лишать себя удовольствия с другими мужчинами. Может, это будет только одна ночь, а утром она выпроводит его, но эта ночь останется у нее обретенной уверенностью в себе, когда она выйдет замуж за Кросса, что, несомненно, произойдет. Не исключена и еще одна возможность: как-нибудь ночью она сама придет к нему. Но это, конечно, маловероятно, если он первый не придет к ней.

— Здесь продают где-нибудь нью-йоркские газеты?

— У нас в Ист-Хэммонде — только летом. Спросите у Боствика в Куперстауне. У них, может, и есть. А если вам только просмотреть, по-моему, куперстаунская библиотека выписывает какую-то нью-йоркскую газету. Хотя я не уверена. Знаете что? Кажется, Сеймур Эттербери получает нью-йоркские газеты по почте. Это здешний фермер, джентльмен, у него около тысячи двухсот акров земли справа от дороги на Куперстаун. Когда едешь, видно крышу их дома. Он стоит в глубине, на четверть мили от шоссе. Но не заметить этих угодий нельзя — побеленная изгородь и на лугах стадо эйрширов, даже не знаю, во сколько голов. Я могу позвонить их управляющему, Адаму Фелпсу, он двоюродный брат моего мужа. Адам, наверно, знает. Вам что-нибудь определенное надо отыскать?

— Да, но ехать туда не стоит. Я попрошу, мне вышлют газеты из Нью-Йорка.

— Имение Сеймура Эттербери стоит посмотреть. Я позвоню Адаму. В эти часы он будет у себя в конторе, вы зря время там не проведете.

— Я не очень интересуюсь молочными фермами, — сказал Янк.

— Да это только предлог. У них там настоящий замок. Мать Сеймура была здешняя. Вышла за Эттербери и уехала в Нью-Йорк, а потом, когда старик Эттербери умер, она откупила эту ферму и расширила ее. Посетителей там пускают от двух до пяти. Отовсюду съезжаются посмотреть, но, по-моему, большинство не отличит эйрширскую породу от гернзейской. Стоит туда съездить.

— Ладно, — сказал Янк.

Анна Фелпс позвонила брату своего мужа. Да, Эттербери продолжают получать нью-йоркские газеты, хотя они приходят на день позже. Газеты будут лежать у него на столе на тот случай, если ему придется выехать на пастбище, когда мистер Лукас приедет. Пожалуйста, можно походить по ферме. Сеймур с женой в Нью-Йорке, и ждут их только к вечеру. Нет, в большой дом заходить нельзя. Эттербери прекратили это дело: слишком много мелких краж и всюду следы от потушенных сигарет. Посетителям разрешается осматривать только стойла и пастбища. И даже там какой-то сукин сын ухитрился стащить оброть ценой двенадцать долларов прямо с коровы. Теперь ведь все крадут, что не прибито гвоздями. Лакей мог бы пустить Лукаса осмотреть дом, но они с ним на ножах, даже не здороваются. А какой он из себя, мистер Лукас?

— Ну, вы, наверно, поняли из нашего разговора, что мне не очень-то повезло. Но нью-йоркские газеты там есть, — сказала Анна Фелпс. — Поезжайте посмотрите ферму. Говорят, в Новой Англии осталось всего две или три таких. Налоги.

Вошел Эд Кросс. Он охватил пальцами кофейную чашку, и этот жест вернул Янка к мысли о том, как он охватил бы бедра Анны Фелпс, если бы его визит в ее комнату оказался удачным. Хорошо бы выкинуть такие мысли из головы и держать их подальше. Восстановленные силы нельзя растрачивать на совращение первой попавшейся ему женщины. Если эта непонятная, неведомая ему раньше тяга к женщине, которой уже за пятьдесят, не пройдет, придется уехать отсюда, а уезжать не хочется. Янку нравился этот дом, нравился поселок, и он знал почему: поселок был похож на две деревушки, знакомые ему с детства, — деревушки, приютившиеся на восточном склоне горы в Спринг-Вэлли. Убежав из Нью-Йорка, он неожиданно очутился в местах хорошо знакомых, хотя раньше никогда не виданных. Спринг-Вэлли и весь тот район были обжиты выходцами из Новой Англии, и память о Новой Англии эти люди вложили в построенные ими дома. В Спринг-Вэлли наряду с Эвереттами, Эплтонами и Фрэмингами жили даже Феллсы и Кроссы. Тамошние Фрэмингемы были, наверно, здешними Эттербери, с которыми ему не хотелось знакомиться, и вот уже облик Ист-Хэммонда стал настолько же привычным и памятным по прошлому, насколько Нью-Йорк был чужим и суровым. Здесь он может всей душой вслушиваться в тишину, набираясь сил, которые скоро опять понудят его работать. Он знал, что ему хочется делать. Он знал, что ему надо делать. И не затем он отказался от готовых соблазнов Зены Голлом, чтобы добиваться сомнительных побед у Анны Фелпс.

Он не позволял себе похотливых мыслей о Зене. Она была еще слишком близка — близка, как телефон. Ближе телефона. Она была рядом, как Анна Фелпс. Женщина будет нужна ему, будет необходима для общего равновесия, необходима, как еда и сон, когда он начнет работать. Но он сдержит себя, откажется от мимолетного удовольствия до тех пор, пока потребность в женщине не перейдет за пределы удовольствия. Потом ему стало ясно, что через неделю-другую этой женщиной будет Анна Фелпс. Он знал, как все произойдет. Через неделю-другую — когда-нибудь — она начнет задумываться о нем. Каждый день застилая его постель, будет гадать, долго ли он протерпит без женщины. Мысленно она все чаще будет возвращаться к нему и привыкнет думать о нем как о мужчине без женщины. Она будет стелить ему постель, класть его пижаму под подушку, слушать, как в ванной наверху бежит вода, будет кормить его, разговаривать с ним, оказывать ему мелкие услуги и наконец найдет предлог, чтобы подняться в его комнату.

«У вас все в порядке? — скажет она. — Мне послышался какой-то шум наверху».

«У меня был кошмар», — ответит он ложью на ее ложь.

«Свет зажечь?» — скажет она.

«Нет, сейчас все пройдет», — скажет он.