— Это — Эмберли Дроув.
— Не поворачивай так, Вендис! — воскликнул я. — Как поживаете, М-р Дроув?
— Ты нервничаешь? — сказал чувак из Партнерс.
— Всегда, когда не я за рулем.
— Тогда ты, должно быть, очень часто нервничаешь, — сказал мой коллега-пассажир громким «дружелюбным» голосом, угостив меня собачьей ухмылкой. — Лондонские трассы, — продолжил он, — превращаются в настоящее безумие.
— Когда-нибудь они просто будут захвачены, — сказал я ему. — Они просто будут забиты, и вам придется идти пешком.
— Я вижу, ты оптимист, — сказал он.
— Еще какой, — ответил я.
Вы понимаете, что наладить контакты с этим Эмберли Дроувом у меня не получилось. Сразу было видно, что судьба отметила его как одного из тех английских типов, которых вы обходите кругом радиусом в пять миль, не потому, что они опасны, нет, а потому что эти квадратные регбисты такие мальчишеские. В их тупых головах и чувствительных кулаках кроется тоска по счастливым прошедшим денькам, когда они били по голове младших в школе, и стремление к будущему, когда они надеются бить по головам кого-нибудь в колониях, если, конечно, те будут достаточно маленькими и беззащитными, чтобы не дать сдачи.
— Эмберли, — сказал мне М-р П., — очень волнуют насущные вопросы. Он — автор передовиц.
— Неужели? — сказал я. — Я всегда хотел знать, как они выглядят. Вас не волнует, что никто не читает вашу чушь?
— О, читают.
— Кто?
— Члены парламента… зарубежная пресса… люди в Сити…
— Да, но я имею в виду кого-нибудь настоящего?
Вендис рассмеялся.
— Знаешь, Эмберли, — сказал он, — кажется, этот юный парень кое-что соображает.
Эмберли выдал смешок, вызывавший мурашки.
— Передовицы направлены на более интеллигентные слои общества, — какими бы малочисленными они ни были.
— Вы хотите сказать, что я болван?
— Я хочу сказать, что ты ведешь себя, как болван.
Мы остановились возле одного из зданий на Пэлл Мэлл, похожее на заброшенную ночлежку Армии Спасения, и Эмберли Дроув вылез, долго говорил о чем-то с Вендисом через окно, потом сказал мне «Молодой человек, я содрогаюсь при мысли, что будущее нашей страны находится в ваших руках», и не дожидаясь ответа (а его бы и не последовало), поднялся по лестнице, одним шагом перемахивая три ступеньки, и исчез в своем центре.
Я перелез на переднее место рядом с Вендисом.
— Он слишком молод, чтобы так себя вести, — сказал я. — Ему надо подождать, пока он не станет более пожилым.
Вендис улыбнулся и сказал мне:
— Я думал, он тебе понравится.
Я хотел было поднять тему фотографии, но дело в том, что мне показалось, что В. Партнерс был слишком парализовывающим. Он был так спокоен, вежлив и саркастичен, что складывалось впечатление, что он просто ни во что не верил — вообще ни во что — так что все, что я нашел сказать, через какое-то время, было:
— Скажи мне, М-р Партнерс, для чего нужна реклама? Вернее, для чего она нужна?
— Это, — сказал он тут же, — вопрос, на который мы должны отвечать без промедления.
Теперь мы остановились возле классифицированного здания в районе Мэйфер, и он сказал мне:
— Я должен забрать кое-какие бумаги. Хочешь заглянуть?
Я могу описать атмосферу этого притона, сказав вам, что он был похож на очень дорогой склеп. Конечно же, все сотрудники уже ушли, и свет везде был тусклым, что делало все это немного потусторонним. Это действительно было похоже на склеп или надгробие, на нечто большое, сделанное людьми, чтобы доказать что-то, во что они не верят, но очень хотят. Офис Вендиса находился на втором этаже, исполненный в белых, золотых и розовато-лиловых тонах. Бумаги лежали на столе в цветных папках, и я спросил, что в них содержится.
— Это для Рождества, — сказал он мне.
— Я не врубаюсь.
Он взял одну папку.
— Здесь описан продукт, — сказал он, — который, как мы надеемся, заполнитприлавки под Рождество.
— Но сейчас июль.
— Мы должны планировать все загодя, не так ли?
Сознаюсь, я содрогнулся. Не от его идеи вложения денег в Рождество, потому что этим занимаются все, а от самой идеи праздников, возвращающихся снова и снова, словно ежегодный кошмар. Счастливое Рождество всегда вселяет в меня ужас, ибо ты не можешь зайти к друзьям, так как все крепко заперлись в своих собственных крепостях. Это можно учуять уже, когда листья покрываются золотом, потом начинают приходить эти поганые открытки, и все собирают их, словно трофеи, чтобы показать, как много у них приятелей, и весь этот ужас достигает апогея в тот самый момент, около трех часов пополудни в этот священный день, когда Королева выступает перед покорной нацией. Это дни мира на земле и доброй воли среди людей, никто во всем Королевстве не думает о тех снаружи, кроме кошек за дверью, каждый спокойно смотрит сны о самом себе и тянется за Алка-Зельтцером. В течение двух или трех дней, и это правда, англичане пользуются теми улицами, где больше ни разу не посмеют появиться до конца этого долгого года, потому что по улицам мы должны мчаться в спешке, а не стоять на них. Студенты распевают ужасные рождественские гимны для крестьян на железнодорожных станциях и в вагонах, чтобы показать, что этот праздник — милосердный, и разрешен всем, а не только богеме. И когда все это заканчивается, люди ведут себя так, будто всю нацию постигло смертельное горе, — то есть они ошеломлены, мигают так, как если бы были все это время погребены, и медленно возвращаются к жизни.
— Ты выглядишь задумчивым, — сказал этот чувак Партнерс.
— Конечно! Сама мысль о планировании всего этого в середине июля! Мне действительно жаль вас.
— Спасибо, — сказал он мне.
Потом я быстро взял себя в руки и, удобно усевшись на треснувшую софу, обтянутую белой кожей, — дабы он не смог меня вышвырнуть до того, как я закончу, — я рассказал ему о планах своей выставки и спросил, чем он может помочь. Он не рассмеялся, что уже говорило о многом, и сказал:
— Я не видел ни одной твоей фотографии.
— У Дидо есть некоторые…
— Ах, те. Да. Но есть ли у тебя что-либо более подходящее для экспонирования?
Я вытащил папку из своего внутреннего кармана, ее я ношу с собой как раз для таких случаев, и дал ему. Он внимательно просмотрел их против света и сказал:
— Они не коммерческие.
— Конечно, нет! — воскликнул я. — В этом весь смысл,
— Их нужно показать кое-кому, — продолжил он. — Но они хорошие.
Он положил их на стол, посмотрел на меня с «милой» улыбкой (я мог бы ему вмазать), и сказал:
— Я очень занятой человек. Почему я должен делать что-то для тебя?
Я поднялся.
— Единственная возможная причина, — сказал я, глядя ему в глаза настолько хладнокровно, насколько я мог, — это твое собственное желание.
— Очень хорошо, — сказал он. — Я займусь этим.
Я пожал его руку.
— Ты — милый кот, — сказал я ему.
— Вот здесь, боюсь, — сказал он мне, — ты очень сильно ошибаешься. Выпьем чего-нибудь?
Он медленно подошел к зеркальному шкафу.
— Мне тоник, — сказал я, — и на этом спасибо.
Я отклонил предложение В. Партнерс поужинать, потому что всегда считал, что если кто-нибудь сделал вам неожиданную услугу (неожиданную как для вас, так и для самого него), лучше всего держаться некоторое время подальше от него, чтобы обещание въелось в разум, иначе через какое-то время он может моментально отказаться. Так что я попрощался с ним и отправился в пустынные углы Мэйфер, потому что я хотел зайти в джаз-клуб, по известным причинам.
Естественно, вы поняли, что «Подозрительный», о котором шла речь раньше, вовсе не джаз-клуб. Это обычный кабак, где обитают некоторые представители джаз-общества, а джаз-клуб — это гораздо большее место, где собираются все любители потанцевать и послушать, и не пьют ничего, кроме безалкогольных напитков и кофе. Тот, куда я стремился, назывался «Клуб Дикки Ходфоддера», и он состоял из огромного подвала, бетонных ступеней, ведущих в него, швейцара, ничего не делающего, продавца билетов, гм, продающего билеты, бара с вышеупомянутыми напитками, нескольких сотен поклонников обоих полов, и, конечно же, оркестра Дикки Ходфоддера собственной персоной под управлением Ричарда Х. собственной персоной. Они довольно весело играют нечто не совсем попсовое, а иногда их сменяет группа Кусберто Уоткинс и Гаитянские Обеа, о них лучше вообще не говорить (и не слушать). Цель моего похода была не совсем эстетической, так как я подумал, что могу встретиться здесь с типом по имени Рон Тодд.