Папаша улыбнулся, и тоненькая пленка льда растаяла.

— А постояльцы? — спросил я его.

— Кое-что изменилось, — аккуратно сказал Папаша. — Мальтийцы уехали. У нее вместо них теперь какие— то киприоты.

— Мама действительно предана Империи.

Это прошло, и Папаша очень обдуманно проговорил:

— Киприоты — джентльмены.

Я спросил у него, почему, и он сказал:

— Они не презирают тебя, как мальтийцы. По их поведению сразу видно, что они настоящие люди, а не какое-то племя.

Я хотел подойти к вопросу о здоровье Папаши, но это было сложно, ибо нет человека более скрытного, чем мой папка, и к тому же, как я мог сделать это так, чтобы он не догадался, что я опасаюсь?

— А как ты сам, Па? — это было все, что я смог придумать.

— Как я сам?

— Да. Я имею в виду, как твое самочувствие?

Папаша уставился на меня.

— Как всегда, — сказал он, что бы это ни означало.

На самом деле, после разоблачения Мамы я вынашивал план, касающийся Папаши. Вот какой. Год назад, будучи почти ребенком, я отравился едой. Это то, что со мной случилось, — но не то, что сказали врачи. По их словам, у меня было все, что угодно, кроме отравления. Поверьте мне, я ничего не выдумываю. Когда местный хирург-эксперт сделал свое заключение, меня отправили в государственную клинику, где трое врачей брали у меня анализы, давали мне таблетки, делали инъекции, и выписали меня, как здорового. Несколько дней у меня была температура, и каждый час я блевал. Именно тогда я чуть было не вернулся домой, к Маме с Папой, потому что мне стало по-настоящему страшно.

Потом меня осенило. Все знают, что на Харли-стрит занимаются делами лучшие врачи, поэтому я подумал — почему бы им не заняться мной? Я пошел туда однажды и решил, что выберу номер дом по числу месяца этого дня, позвоню в дверь, а дальше будь что будет. Проблема оказалась в том, что там было шесть дверных звонков, так что я позвонил во все. Если вы не верите таким сказкам, не забывайте, что меня лихорадило, я ничего не соображал, и мне было плевать, что будет дальше; все, чего я хотел, это найти кого-нибудь, кто бы знал. На все шесть звонков ответил один человек, а именно какая-то медсестра-секретарша, и мне не пришлось выбирать между шестью медиками, потому что я скорчился на мраморном полу, и Др. А. Р. Франклин сам выбрал меня.

Это был кот-медик, вылечивший меня. Когда я встал, вновь блюя, и сфокусировал свой взгляд на нем, я увидел серьезного высокого моложавого человека, попросившего меня рассказать все о том, что со мной случилось, что я и сделал. Он час исследовал меня, и потом сказал, «Ну что же, я не знаю, что с тобой стряслось, но мы должны это выяснить». Я не могу передать вам, как потрясли меня эти слова Д-ра Ф. Потому что все остальные парни из Скорой Медицинской Помощи убеждали меня в том, что они точно знают, в чем дело (хотя детали они разъясняли весьма расплывчато). Но Д-р А. Р. Франклин с Харли-стрит сказал, что он не знает — и вызвал машину, и привез меня в одну из тех клиник «восемь-гиней-в-неделю», где вам прокалывают уши, или меняют пол за трехзначную сумму — не упоминая о том, кто будет платить сколько и кому.

В двух словах, пихая на протяжении двух дней всякие штуки в каждую дырку в моем теле, он нашел гнойник, проколол его, и температура спала, и на этом все закончилось, правда, мне пришлось остаться в больнице еще на неделю, что мне не очень понравилось, из-за медсестер. Я знаю, что медсестры великолепны и все такое, но они любят распоряжаться. Они знают, что любой мужчина помнит, что в детстве им распоряжались женщины, и когда ты лежишь на этом резиновом матрасе, между простынями, накрахмаленными так сильно, что они становятся похожими на игральные карты, и под вечно короткими одеялами, медсестры пользуются этими воспоминаниями о детстве, и пытаются заставить тебя почувствовать, что ты снова в этой уютной маленькой колыбельке, тебя качают женщины, вталкивают тебе в рот бутылки, в общем, не очень-то с тобой церемонятся. Но я выдержал это. И каждый день Д-р А. Р. Франклин заходил сказать «Хай», и относился он ко мне, по сравнению с этими медсестрами, как будто я министр или еще кто, — то есть он был чудовищно вежлив. Если сопоставить, кем был он и кем был я, уверен, что у него самые милые манеры, и я никогда не должен забывать этого.

Но в тот день, когда меня выпустили, он вообще не пришел, чем лишил меня возможности поблагодарить его и задать хитрый вопрос о том, как оплачивать весь этот лечебный шик. Я написал ему, естественно, но хоть он и прислал довольно милое письмо в ответ, в нем он никак не затронул этот аспект. Тогда я сделал так. Пока меня держали в этом месте, я развлекался со своим Роллейфлексом в скучные моменты, и некоторые снимки, сделанные мной, были довольно интимными и забавными, поэтому я отобрал лучшие, увеличил, собрал их в альбом и отнес на Харли-стрит, и он написал мне письмо, где говорилось, что если я когда нибудь вновь попаду к нему, чего, он искренне надеялся, никогда больше не случится, он лично проследит, чтобы первым делом конфисковали мой Роллейфлекс.

Вы должны уже были догадаться, что я задумал: каким-нибудь путем заставить Д-ра Ф. Осмотреть моего Папашу, но чтобы Папаша не знал, зачем именно.

Все это время, естественно, мы были в концертном зале, но во второй половине Передника На Службе Ее Величества великолепное волшебство первой половины каким-то образом исчезло…. Я осмелюсь сказать, что старики Г. и С. немного спешили, или почувствовали, что все это становится обузой — в любом случае, интриги в мюзикле не прибавилось, она вся куда-то испарилась. Мы оба, конечно, знали, что будет небольшая анти-кульминация, но все равно были разочарованы и вышли на вечерний воздух, чувствуя себя немного потерявшимися и расстроенными.

— Ну, вот, — сказал я.

— Может, промочишь со мной горло? — предложил Папаша.

— Извини меня, Пап, нет, у меня дел полно…

— О. Проводишь тогда меня до автобуса?

— Конечно.

Я взял его за руку, и он сказал:

— Как твоя работа? Я заметил, ты не очень часто пользуешься своей темной комнатой…

Подозреваю, что даже Папаша начал догадываться, что темная комната в Роутон Хаус моей Ма была лишь предлогом, чтобы видеться с ним… ну, и с ней, в некотором роде… потому что в моем доме в Неаполе были дюжины мест, где я мог проявлять снимки. А что касается темных комнат с электрическими кабелями или измерителями, то есть огромное количество комнат, достаточно темных, чтобы работать в них часами.

— Эта поездка! — сказал я Папаше, чтобы отвлечь его от мыслей. — Эта поездка на корабле по реке. Не забывай, ты обещал ее на мой день рождения в этом году — прямо до… как называется это место, ты говорил?

— Рединг.

— Ну вот! В таком случае, все заметано? Ты закажешь билеты?

Папаша сказал, да, конечно, и я посадил его на какой-то автобус, махал ему, пока он не скрылся из виду, а потом, ступая обратно на тротуар, чуть не был сбит «Лагондой».

— Аккуратнее, тинэйджер, — прокричал водитель и остановился на красный цвет.

Я так устал от этих типов, ведущих себя, как герцогини, когда чаще всего машина даже не принадлежит им, а взята напрокат в рассрочку, или позаимствована у фирмы без разрешения начальства, и все, что они из себя представляют — это животные, передвигающиеся слишком быстро, а их задницы подвешены на шесть инчей выше асфальта. Я повернулся и хотел было устроить перепалку с этим Стерлингом Моссом, и увидел, что это был монарх рекламы, «Вендис Партнерс».

— О, здорово, пассат, — сказал я ему, — откуда тебя принесло?

— Пойдем, выпьем? — спросил у меня парень из «Партнерс», бесшумно открывая свою дверь.

Я положил на нее свою руку.

— Ты не извинился, — сказал я — за попытку лишить меня жизни.

— Запрыгивай. Мы просим прощения, — сказал чувак, сидевший рядом с ним.

Я быстро подумал, о, ладно, моя Веспа позаботится о себе сама, а этот В. Партнерс, быть может, пригодится мне для моей выставки, так что я влез на заднее сиденье, откуда открывался великолепный вид на негнущиеся белые воротнички, шеи, вымытые в Турецких банях, и совершенно немодные прически, сделанные на Джермин стрит. Вендис повернул ко мне голову и сказал: