Когда я оглянулся, стальная махина уже проскочила линию окопов, а Садык стоя бросал ей вслед учебные гранаты. Тогда-то и я вспомнил про свои…

«Противник» еще не раз бросал против десанта свои силы, пытаясь опрокинуть нас в море, но морские пехотинцы стойко держались и даже медленно вклинивались в его оборону. В полдень десантники штурмом взяли важную высоту и закрепились на ней. Наступила короткая передышка. Собственно, передышки не было, смолкла стрельба, а десантникам было не до отдыха. Они оборудовали позиции, рыли траншеи, прятали технику в землю. Ни тебе резких команд, ни раскатистых окриков, которые подгоняли бы людей, — все происходило слаженно и умело.

А у меня на душе было скверно. Скверно от того, что мы всего за несколько часов огнем и железом исковеркали большой участок земли. Цветы и траву превратили в пепел. Землю исполосовали гусеничными траками…

Я с детства люблю землю. Может, потому, что в деревне вырос, и земля всегда виделась мне такой доброй и щедрой, что ее нельзя не лелеять и не беречь. Деревушка наша, где я жил с родителями, утопала в садах и зелени. А рядом, за нашим маленьким домом, что стоял на самой окраине, начиналось великое поле хлебов. Как для младенца мила колыбельная песня матери, так мил и дорог мне звон спелых колосьев, стук кузнечика в скошенной ржи, сладок запах весеннего пара над вспаханной нивой.

А тут на моих глазах лысела, выгорала, трескалась земля. Мне трудно было совместить воедино чувство жалости к вечной природе и понимание той крайней необходимости, которая обязывает нас учиться военному делу…

В отделении Садыка Джураева меня уже считали своим. Я подносил боеприпасы, ломом долбил каменистый грунт. Добродушный Садык обучал меня премудростям солдатской жизни.

Во второй половине дня к гранатометчикам приехал Ойт. Комбат был строг, но, довольный, отметил, что на позиции порядок, назвал гранатометчиков орлами и велел не снижать готовность в любую минуту вступить в бой.

— Ну, флот, как на берегу воюется? — обратился он ко мне.

Я живо вспомнил холодные «инспекторские» глаза майора. Но, наверное, оттого, что было много солнца, на этот раз лед в его глазах растаял. Я даже растерялся — столько дружелюбного участия светилось в этом взгляде.

— Небось жарко с непривычки?

Действительно, было жарко и от палящего солнца и от непривычной обстановки, но я ответил сдержанно:

— Ничего, жить можно.

Майор оценивающе оглядел меня, и как будто опять в глазах его просквозил холодок, от которого я поежился.

— Спасибо, матрос, за выручку, — сказал он серьезно, — от меня и от всего батальона спасибо. — Вы настоящий товарищ… Едемте со мной, на командном пункте вам сподручней будет. На корабль еще не скоро попадете.

Мне не хотелось уходить из отделения Джураева, но возразить не осмелился.

— Товарищ майор, насовсем забирать Миша от нас не надо, — вмешался Джураев. — Моя отделения он теперь прописан.

— Спасибо, Садык, вернусь к тебе обязательно, — пообещал я, влезая в бронетранспортер.

Уезжая, Ойт еще раз поблагодарил гранатометчиков за добросовестную службу, а потом, наверное, для порядка строго сказал:

— Зорче смотрите! Деревья без надобности не калечьте!

На командном пункте мне действительно показалось уютней. Не надо было подниматься и бежать в атаку, падать в колючую траву, шарахаться от мчащегося на тебя танка.. К тому же сержант Федотов обрадовался моему появлению, и я прикрепился к нему напрочно. Одним словом, стал штабистом. Я бы не сказал, что такое положение меня радовало, но, в конце концов, устраивало.

С Джураевым мы снова встретились под вечер. Он прибежал на командный пункт, буквально свалился в траншею и, не переведя дух, выпалил:

— Где командир?!

— Что случилось, Джураев? — спокойно отозвался майор.

Садык заговорил сбивчиво:

— Окоп копал… Грунт твердый, камень много. Лопата в землю — огонь в стороны… Думал, камень, гляжу — это. — Джураев протянул комбату ржавую каску. — Еще копал и орден находил. Вот…

Мы сгрудились вокруг майора. Он молча рассматривал каску и потускневший орден Славы. Все молчали. В глазах майора опять стояла холодная синева, но где-то в самой глубине ее мне почудились грусть и тревога.

— На этом месте проходили кровопролитные бои, — заговорил он тихо. — Где-то здесь и мой отец сражался…

Последнюю фразу Ойт произнес почти неслышно. Потом передал орден Джураеву:

— Поберегите. Домой вернемся — в музей сдадим. А по номеру ордена узнаем, кому он принадлежал.

Джураев завернул находку в платок, спрятал в нагрудный карман, неторопливо надел каску и пошел по косогору к своим гранатометчикам. Мы молча разошлись по местам…

С той минуты у меня не выходил из головы неизвестный солдат в каске, что сидел в окопе и на которого шли танки… Нет, не свои, как у нас сейчас на учении, а фашистские…

Мысль моя то и дело переносилась в ту обстановку, в которой оказался тот, может быть, такой же юный, как мы, но сожженный войной солдат. Может, он тоже любил песню жаворонка в бездонно-синем небе, писал ласковые письма голубоглазой девушке и обещал ей вернуться с победой. На перекуре между атаками любовался нежными цветами и думал о самом заветном. Он очень хотел, чтобы это заветное сбылось. А на него пошли фашистские танки…

Жутко все-таки, когда представишь, как все это было…

— Ты не спишь, Миша? — На ящики ко мне подсел Федотов.

— Не до сна почему-то, — ответил я ему.

— Тсс! — прижал он палец к губам. — Комбат заснул. Связались наконец с этим «Ястребом»…

Мы уселись рядышком, плечо к плечу, и молчали. Темнота заметно редела, становилась проницаемой, мягкой. Деревья по сторонам уже не расплывались в черные пятна, их контуры вырисовывались четко. Но в небе еще сочными гроздьями висели звезды. И тишина. Такая тишина, что казалось, будто звезды чуть слышно звенят.

— Сколько, по-твоему, лет вот этой березе? — шепотом спросил Федотов.

— Лет тридцать, а что?

— Говоришь, тридцать? — Федотов уселся поудобнее. — Ты знаешь, отец мне рассказывал, как однажды его ранило в бою. Фашистов погнали дальше, а он без сознания остался лежать на полянке. Когда пришел в себя, почувствовал: пить смертельно хочется. Только бы один глоток воды — и жизнь возвратится к нему! Представляешь, один глоток, а фляжка пустая. И тут он увидел рядом березку. Ранило ее снарядом. Видит — сок течет по коре. Весной дело было. Кое-как дополз, припал к ране… Потом его подобрали. Выжил он. Говорит, это березка спасла его.

— Может, и тот солдат, чей орден нашел Садык, тоже не погиб? — произнес я.

— Кто его знает! — отозвался Федотов. — Комбат же сказал, что наведет справки. А уж он, если сказал, сделает. Твой-то отец воевал?

— До Берлина дошел — и ни одной царапины. Повезло…

— Представляешь, — снова зашептал Федотов, — комбат наш мальчишкой воевал. Был сыном полка. В Эстонии наши солдаты его подобрали. В десять лет медаль «За боевые заслуги» получил.

— До чертиков ты любишь своего майора.

— Мы все его любим. Строгий он у нас, но справедливый. А тебе нравится твой командир?

— Скажешь тоже!.. Конечно, нравится…

— А чего ж тогда удивляешься, что мы любим своего комбата?

— Не удивляюсь, а просто спросил.

— Ну и я просто спросил, — усмехнулся Федотов.

В лесу защебетали птицы. Светало. Уже можно было различить цветы. Все начинало жить в полную меру: трава, деревья, птицы. Мир снова становился цельным и гармоничным, как в раннем детстве, когда мысль о конце ни разу не ознобила мою душу. И оттого, что наступал рассвет, буйствовала природа, что рядом со мной сидел Федотов и вообще, что появились у меня новые друзья, хотелось снова что-то делать для людей и для времени.

А вдали по-прежнему шумело море, шумело накатистыми вздохами, с короткими ритмичными передышками… Я слушал море и подумал: проснется майор — попрошусь в отделение Джураева. Там работа погорячее. До корабля я еще не скоро, видно, доберусь, а быть гостем на учениях — не матросское это занятие.