— Как сейчас? — спросил Уорвик, сидя неестественно прямо и настолько крепко обхватив колени руками, что побелели суставы пальцев.

— Даже хуже, — ответил я продолжал: — Спустя часа полтора я оказался поблизости от его баржи и увидел объект своего наблюдения: Грегори плыл на небольшой шлюпке к дальнему краю судна. Естественно, я был лишен возможности преследовать его и потратил не менее получаса, чтобы аналогичным способом добраться до баржи, что в конце концов мне удалось. В одном из окон, тщательно закрытом плотными занавесками, я разглядел луч света. Мне не надо было особо заботиться о бесшумности своего продвижения, поскольку шум дождя заглушал все остальные звуки. Я подобрался к окну и попытался заглянуть внутрь, но смог разглядеть лишь пустой угол какой-то комнаты. Однако я продолжал ждать, словно приклеенный к тому месту. Вскоре до меня донесся специфический запах, как будто что-то поджаривали на огне, и я готов был поклясться, что несмотря на завывание ветра, я расслышал поистине зловещий смех. Не могу сказать, сколько времени я так прождал, но внезапно почувствовал, что меня сковала жестокая судорога. Я попытался было встать, но одна нога отказывалась служить и я всем телом навалился на раму длинного окна. Запор не выдержал, окно распахнулось, и я ввалился в комнату. В следующее мгновение я, невзирая на боль в ноге, поднялся и оказался лицом к лицу с Грегори, который взирал на меня как дьявол во плоти.

За его спиной виднелся большой камин, встроенный в стену баржи. Огонь, очевидно, отгорел, и теперь очаг был полон полыхающих жаром углей. На каминной решетке я увидел то, что мне показалось солидным куском говяжьей туши.

Несколько секунд я сидел, молча облизывая пересохшие губы. На Уорвика было страшно смотреть — настолько исказилось его лицо. Сквозь плотно сжатые зубы он с трудом пробормотал:

— Продолжайте.

— Не говоря ни слова, Грегори бросился на меня, держа в руке огромный кухонный нож. Мне каким-то образом удалось увернуться и, метнувшись в сторону, я изловчился и что было силы ударил его кулаком в лицо. Он рухнул как подкошенный. То, что он сошел с ума, до меня дошло почти сразу тогда же я понял, что в этом помещении было нечто такое, что ему хотелось скрыть во что бы то ни стало. Но что именно?

— Мендингэм? — прошептал Уорвик трясущимися губами.

Несколько секунд я не мог ответить. Весь охваченный жуткими воспоминаниями, я лишь кивнул головой. Наконец, собравшись с силами, я продолжал:

— Тот кусок туши, что жарился на огне — это был Мендингэм, точнее все, что от него осталось — его туловище. А с потолка свисала его изуродованная голова. Боже! Это было ужасно, настоящий ад! Я почувствовал, что сейчас мне станет плохо. Чуть придя в себя, я заметил, что и к Грегори вернулось сознание. Он встал на колени, затем разогнулся в полный рост, все время громко похохатывая. После этого он двинулся во мою сторону, по-прежнему сжимая в руке нож. Я стоял неподвижно, словно страх и безграничный ужас парализовали меня. Еще ближе, еще два шага и… он свалился на пол прямо в лужу крови, медленно капавшей из отрубленной головы, лицом уткнувшись в самую середину алеющих угольев.

— Да? — Уорвик возбужденно вцепился в оба моих запястья, его глаза вперились мне в лицо. — И что же дальше?

— У меня не было времени на раздумья, — хрипло прошептал я. — Я должен был воспользоваться своим шансом. Ставкой была моя собственная жизнь, тогда как Грегори явно сошел с ума и к тому же стал каннибалом. Одним словом, я не испытывал никаких колебаний. Я приподнял ногу, опустил ее ему на затылок и стал вжимать, втискивать его лицо в угли камина.

Уорвик отпустил мои руки и издал громкий вздох облегчения.

— Молодчина! — наконец проговорил он. — Отчаянный поступок. Ну, а дальше? Нельзя же было оставлять все как есть.

— Разумеется, — ответил я. — И ради меня самого, и ради него. Я огляделся и увидел две канистры с керосином, обе полные. Вылив их содержимое, я чиркнул спичкой. Но прежде обошел все помещение и в соседней комнате обнаружил лежавшую на столе раскрытую тетрадь Грегори. Одно место было подчеркнуто жирной чертой — то самое, где он писал, что члены того племени прибегают к каннибализму лишь в одном-единственном случае и при этом рассматривают всю процедуру как некий торжественный ритуал. Это было наказание за супружескую измену и…

Уорвик взмахнул рукой:

— Довольно, — проговорил он. — Ради Бога, дружище, закажите еще по стаканчику!

Собеседники удобно расположились в кожаных креслах вестибюля отеля «Спа» и покуривали. Из танцзала доносилась нежная музыка. Эрхард взглянул на свои карманные часы и зевнул:

— Поздновато, однако. Пора и заканчивать.

В этот момент в вестибюль вошел молодой барон Грёдель.

— Господа, я помолвлен! — торжественно объявил он.

— С Эвелин Кетчендорф? — спросил доктор'Гандль. — Долго же вы тянули.

— Поздравляю, кузен! — воскликнул Эттемс. — Надо немедленно телеграфировать матушке.

— Будь осторожен, мой мальчик, — неожиданно вмешался Бринкен. — У нее тонкие, жесткие, типично английские губы.

Симпатичный Грёдель кивнул:

— Ее мать была англичанка.

— Я об этом тоже подумал, — продолжал Бринкен. — Одним словом, будь начеку.

Однако юный барон явно не желал никого слушать. Он поставил бокал на столик и снова выбежал в танцзал.

— Вам не нравятся англичанки? — спросил Эрхард.

Доктор Гандль рассмеялся.

— А вы этого не знали? Он ненавидит всех женщин, которые несут на себе хотя бы малейший налет благородного происхождения. Особенно англичанок! Ему по нраву лишь толстые, грубоватые, глупые женщины — в общем, гусыни и коровы.

— «Любить умную женщину — счастье для педераста» — процитировал граф Эттемс.

Бринкен пожал плечами.

— Не знаю, возможно, так оно и есть. Впрочем, было бы неверным утверждать, что я ненавижу интеллигентных женщин. Если к этому качеству не примешивается что-то еще, я отнюдь не склонен отвергать их. Что же касается любовных увлечений, то я действительно побаиваюсь женщин, обладающих душой, чувствами и фантазией. Кстати, коровы и гусыни — вполне респектабельные животные, они поедают кукурузу и сено, но никак не своих любовников.

Все вокруг продолжали хранить молчание, и он снова затворил.

— Если хотите, могу пояснить свою мысль. Сегодня утром я был на прогулке. В Валь-Мадонне мне попалась на глаза парочка явно готовящихся к спариванию змей: две серо-голубые гадюки, каждая примерно метра по полтора длиной. Они затеяли милую игру, беспрерывно скользили между камнями, время от времени издавая громкое шипение. Наконец они переплели свои тела и в такой позе приподнялись на хвостах, стоя почти вертикально и плотно прижимаясь друг к другу. Их головы практически слились воедино, пасти широко распахнулись, изредка пронзая раздвоенными языками окружающее пространство. О, мне еще никогда не доводилось видеть столь прекрасной брачной игры! Их золотистые глаза сияли и со стороны могло показаться, что головы этих змей украшены искрящимися коронами!

Наконец они распались, явно утомленные своей дикой игрой, и разлеглись на солнце. Самка первой пришла в себя; она медленно подползла к своему смертельно усталому жениху, вцепилась зубами в его голову, а затем стала заглатывать беззащитно лежащее тело. Глоток за глотком, миллиметр за миллиметром, невыносимо медленно она пожирала своего напарника. Это было поистине чудовищное занятие. Я видел, как напрягались ее мышцы — ведь ей пришлось вместить в себя существо, превосходившее ее по длине. Челюсти самки едва не выскакивали из суставов, она дергалась то вперед, то назад, все глубже и дальше нанизывая себя на тело супруга. Наконец из ее пасти остался торчать лишь его хвост — примерно на длину человеческой ладони, — поскольку в теле самки места попросту не оставалось. Тогда она легла на землю — вялая, омерзительная, неспособная даже пошевелиться.