Я тоже спешу к обрыву. Ранее волны дотягивались до самых кустов, но теперь прилив не такой высокий, и между линией прибоя и заросшим кустами склоном есть узкая полоска плотно укатанного песка.

Пройдя сотню футов, но так и не увидев девочку, я осознаю, что прошел мимо. Поворачиваю назад и иду на юг, внимательно вглядываясь в темный склон в поисках тропы, проложенной сквозь густые заросли.

Вместо тропы нахожу темное жерло дренажной трубы, которую не заметил, спеша за девочкой. Труба огромная, наверное, шесть футов в диаметре, уходит в склон и частично замаскирована кустами и лианами.

Подсвеченный сзади скатывающейся к западу луной, я полагаю, что она видит мой силуэт.

– Я не причиню тебе вреда, – заверил я ее.

Когда она не отвечает, протискиваюсь сквозь лианы и делаю два шага вперед по огромной бетонной трубе. Из четкого силуэта превращаюсь для нее в расплывчатый, но она по-прежнему остается невидимой. Может находиться как в сотне футов, так и на расстоянии вытянутой руки.

Я задерживаю выдох, пытаясь уловить ее дыхание, но рокот прибоя в трубе усиливается, кружась по закругляющейся стенке. Конечно же, я не могу услышать ни тихого дыхания ребенка, ни ее осторожных шагов, если она приближается ко мне из чернильно-черного тоннеля.

Учитывая, что она юная девочка, а я взрослый мужчина, которого она видит впервые, она скорее уйдет подальше, чем попытается вырваться, сбив меня с ног. Такой вариант мог бы реализоваться, будь она совсем дикой или агрессивной и психически неуравновешенной.

Годы столкновений с насилием и паранормальным привели к тому, что мое воображение стало очень уж богатым. Два шага в бетонную трубу, и меня останавливает возникший перед моим мысленным взором образ девочки-блондинки: яростно сверкающие глаза, разошедшиеся губы, оскаленные зубы (между некоторыми застряли мясные волокна с кровью). Кого-то она успела сожрать живьем. Она держит в одной руке огромную вилку с двумя зубьями, а во второй – мясницкий нож, которым ей не терпится вспороть мой живот, словно я – индейка.

Это видение никак не связано с психическим магнетизмом, просто затаившаяся в темноте девочка действует на мои натянутые как струны нервы. Страх, конечно, нелепый, но он тем не менее напоминает мне, что я покажу себя дураком, если – с пистолетом или без – продолжу углубляться в тоннель.

– Извини, если я тебя напугал.

Она молчит.

Здравомыслие выталкивает из головы образ девочки-маньячки, я обращаюсь к нормальной девочке:

– Я знаю, что с «Уголком гармонии» что-то не так.

Моей осведомленности не хватает, чтобы убедить девочку откликнуться.

– Я пришел, чтобы помочь тебе.

Озвучивание моих благородных намерений смущает меня, потому что выглядит похвальбой, словно я уверен, будто люди в «Уголке гармонии» ждали моего прихода, а теперь, когда я здесь, могут не сомневаться, что я выправлю ситуацию и накажу виноватых.

Мое шестое чувство особенное, но скромное. Я не супергерой. Собственно, иногда я терплю неудачу, и люди умирают, хотя я отчаянно пытаюсь их спасти. Действительно, мой главный сверхъестественный талант, способность видеть задержавшиеся в этом мире души умерших, здесь не задействован, и мне остается рассчитывать только на опять же сверхъестественно острую интуицию, психический магнетизм, собаку-призрак, сейчас где-то мотающуюся, и понимание роли, которую играет в наших жизнях абсурд. Если бы Супермен потерял способность летать, силу, рентгеновское зрение, неуязвимость для пуль и клинков и остался бы только со своим костюмом и уверенностью в себе, он сумел бы помочь «Уголку гармонии» ничуть не больше, чем теперь, похоже, могу помочь я.

– Я ухожу, – сообщаю я темноте, мой голос глухо отражается от закругленной стены. – Надеюсь, ты меня не испугалась. Я только хочу стать тебе другом.

Я уже начинаю думать, что в трубе я один. Возможно, девочка, которую я видел, знала тропинку, ведущую сквозь кусты на вершину склона. В этом случае скромница, к которой я обращаюсь, является таким же плодом моего воображения, как дикарка с мясницким тесаком.

Как я уже узнал на собственном опыте, дураком чувствовать себя неприятно, и когда ты один, и когда говоришь или совершаешь что-то дурацкое на глазах толпы.

Чтобы не почувствовать себя еще глупее, я принимаю решение выходить из трубы не пятясь, а повернувшись лицом к выходу, не думая о том, кто может оказаться за спиной. На первом же шаге мое воображение нарисовало нож, опускающийся по дуге сквозь темноту, на третьем я ожидаю ощутить, как острое лезвие втыкается в меня рядом с левой лопаткой и пронзает сердце.

Из дренажной трубы я выхожу без единой царапины, поворачиваю налево и шагаю обратно к домам с нарастающим убеждением, что в какой бы фильм я ни попал, он не из тех, в которых людей чем-то кромсают. Когда добираюсь до усыпанной ракушечником тропы, ведущей к дороге, оглядываюсь, но девочки – если девочка и была – нигде не видно.

По асфальтовой дороге я подхожу к последнему из домов, в котором на первом этаже светится пара окон, и решаю в них заглянуть. С кошачьей незаметностью и мышиной осторожностью поднимаюсь по ступеням на веранду, где слышу женский голос:

– Что тебе нужно?

Пистолет по-прежнему у меня в руке, поэтому я опускаю ее в надежде, что темнота скроет оружие. Оглядываясь, вижу силуэты четырех кресел-качалок с подушками, стоящих рядком. В третьем сидит женщина, едва различимая в свете, пробивающемся сквозь щели в шторах. Я чувствую аромат кофе и смутно вижу кружку, которую она держит обеими руками.

– Я хочу помочь, – говорю я ей.

– Помочь кому?

– Вам всем.

– Почему ты решил, что мы нуждаемся в помощи?

– У Донни шрам на лице. У Холли ампутированы пальцы.

Женщина подносит кружку ко рту. Пьет.

– И со мной кое-что почти случилось, когда я пил пиво и смотрел телевизор.

Она не отвечает.

С веранды прибой слышится более приглушенно.

– Нас о тебе предупреждали, – наконец говорит она.

– Предупреждал кто?

Вместо ответа она продолжает:

– Нас предупреждали, что тебя надо избегать… и думаю, мы знаем почему.

Луна на западе круглая, как крышка карманных часов, и кажется, хотя небо удивительно чистое, что она покрыта сеткой шрамов.

До зари на восточном горизонте еще больше часа. Не знаю почему, но я думаю, что разговорить одного из здешних обитателей проще под покровом ночи.

– Меня накажут, если я что-нибудь расскажу тебе. Строго накажут.

Если бы она уже решила не говорить со мной, то не стала бы сообщать, что такой разговор ей дорого обойдется. Просто предложила бы мне проваливать.

Ей нужен довод, оправдывающий риск, и я думаю, что знаю, как ее мотивировать.

– Я видел на берегу вашу дочь?

Глаза женщины чуть блеснули янтарным светом.

Я сажусь на первое кресло-качалку, оставляя одно между нами, и кладу пистолет на колени.

Не испытывая угрызений совести, я ищу способ манипулировать ею.

– Ваша дочь еще не обезображена шрамами? У нее все пальцы? Ее не наказывали?

– Тебе нет нужды это делать.

– Что именно, мэм?

– Так сильно наезжать на меня.

– Извините.

– Кто ты? – спрашивает она. – На кого работаешь?

– Я агент, мэм, но понятия не имею, чей именно.

И это правда. Я мог бы сказать ей, что я не агент ФБР, ЦРУ, Бюро по контролю за распространением алкогольных напитков, табачных изделий и оружия, и, хотя мне кажется, что мой дар превращает меня в агента какой-то высшей силы, доказательств у меня нет, и я не решаюсь даже говорить об этом из опасения, что меня примут за безумца.

Бесстрастность, с которой она произносит последующие фразы, особенно удивительна, с учетом вложенного в них смысла:

– Джоли, моей дочери, двенадцать. Она и умная, и сильная, и хорошая. И ее убьют.

– Почему вы так думаете?

– Потому что она слишком прекрасна, чтобы жить.

Женщину зовут Ардис, она жена Уильяма Гармони, родители которого построили «Уголок гармонии».