По коридорам башни Курт шел и вправду быстро, едва удерживаясь от того, чтобы позорнейшим образом перейти на бег — он боялся натолкнуться за очередным поворотом на Керна, услышать снова все то, что было сказано, или просто встретить этот тяжелый, усталый взгляд. Хуже всего было то, что не хватало то ли наглости, то ли глупости возмутиться, обозлиться на взбешенное начальство. Он прекрасно понимал, что сейчас чувствует Керн, ожидая, когда сам будет точно так же стоять молча, выслушивая претензии и не имея свидетельств к оправданию, когда в Кёльн явится curator rei internae[114], расследующий смерть арестованного. Университет тоже предъявит свои требования, тоже станет придираться, призывая дать подробные разъяснения тому, как его слушатель расстался с жизнью не по приговору суда, а неясным образом, в своей камере. Но отбиться от ректората будет просто, стоит лишь напомнить обвинение при аресте, а вот собственное расследование самой Конгрегации — это уже нешуточно и вызывает серьезные опасения…

Райзе, когда он, наконец, с облегчением почти захлопнул за собой дверь их с Ланцем рабочей комнаты, рылся в разложенных на столе листах, в которых Курт признал свои отчеты.

— Получается бред, — сообщил сослуживец вошедшим вместо приветствия, откладывая лист, что держал в руке, в сторону. — В этом просто нет никакого смысла.

— Обнадеживает, — усмехнулся Ланц, садясь напротив, и указал Курту на стул. — Присядь, абориген. Как сказал обвиняемый, терпя status erectus[115] — в ногах правды нет.

— Ерунда, — возразил Густав, снова берясь за очередную страницу отчета, — так сказал палач, накладывая hispanicus caliga[116]. Или это во время четвертования?..

Курт уселся в стороне — за тот самый низенький столик секретаря, где пребывал в свой первый день в Друденхаусе, присутствуя на первом допросе. В обсуждении выводов столь прискорбно оборвавшегося расследования он участия не принимал, сидя молча, подперев подбородок кулаком и глядя в окно. Все эти безрадостные заключения он сделал и передумал сам не один раз.

— Лично я ничего ни о каком трактате не слышал, — докончил Райзе со вздохом. — Я, конечно, не образец любомудрия, однако же кое-что на своем веку прочитал.

— Две брошюрки «Запретные позы и касания» ты прочел, — буркнул Ланц, потирая лоб и глядя на листы отчета с тоской. — Но я с тобой согласен — труд неизвестный. Малоизвестный, точнее, ибо кое-кто, как видим, о нем-таки знал. А я не знаю. Ты не знаешь. И Керн никогда о нем не слышал; а что меня всерьез настораживает — о нем ни слова не слышал и наш абориген, вот что самое отвратительное. — Курт встретил брошенный в его сторону взгляд с неподдельным удивлением, и Ланц пояснил: — Ego adulantia verba tibi non dico[117]; это поклон в сторону вашей академии. Все, что было услышано и прочтено нами, — лишь наша заслуга и наши возможности, а следователи твоего поколения воспитываются уже на основе новых знаний, новых сведений. И, как я слышал, среди ваших преподавателей и наставников личности высокого полета, включая даже и кардиналов, а в вашей библиотеке все самое важное и серьезное, что удалось только наскрести за историю существования Конгрегации, отделив, так сказать, зерна от плевел. Поскольку святой Макарий — единственная академия инквизиторов, именно там и собралось все самое ценное. А стало быть, если ты ничего не знаешь об этой книге, это означает, что о ней не слышали даже ваши многознающие наставники…

— Либо попросту курсантам всего не рассказывают, — возразил Курт негромко. — Есть другая библиотека, в которую лично я никогда не входил и вообще не знал ни одного выпускника, кто похвастал бы, что его туда впустили.

— Либо так, — кивнул Ланц. — Посему, я так полагаю, надо подвигнуть Керна послать запрос первым делом в академию — не знают ли тамошние мудрецы об этом таинственном «Трактате».

— В Ватиканской библиотеке эта дрянь есть — ставлю собственную голову против голубиного дерьма на нашем чердаке, — вздохнул Райзе, скривившись; ему никто не ответил.

Об отношениях независимой в поведении и своенравной германской Инквизиции с прочим христианским миром и, особенно, с папским престолом старались вслух не говорить. Начатые реформы, все более смелые, на которые поначалу просто смотрели сквозь пальцы, теперь вызывали нескрываемое неудовольствие наместника Господня; открытого противостояния еще не наметилось, и идеи самовольно созданной «Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи» все более распространялись, однако в пропорции к этому росло и недовольство церковного престола. Отношения Церкви как таковой и Конгрегации сейчас напоминали вежливую вражду двух сестер, вынужденных жить в одном доме, доставшемся им от родителей; причем младшая с истинно немецкой педантичностью, терпением и последовательностью склоняла на свою сторону все больше прислуги, а старшая с истинно итальянской изворотливостью захватывала все больше комнат, в результате чего почти очевидно проступило двусмысленное многовластие…

— Ну, если ни у кого нет идеи, как соорудить подкоп в папское книгохранилище, — продолжил Ланц спустя несколько секунд, — то надо думать, откуда еще рыть сведения.

— Надо посовещаться с Керном.

— Хорошая идея, Густав, только навряд ли он знает более нашего; я с гораздо вящей надеждой смотрю на консультацию у святомакарьевского ректората. Думаю, наш старик в этом со мной согласится.

— А до тех пор просто сидеть и ждать?

— Надо искать третьего, — по-прежнему тихо сказал Курт и вздохнул тягостно и удрученно. — Правда, теперь я не знаю, насколько охотно на наши… ваши вопросы будут отвечать университетские слушатели.

К нему обратились два взгляда, в каждом из которых явственно было видно сомнение, неуверенность и замешательство.

— Слушай, академист, — не особенно твердо возразил Райзе, с явной осторожностью подбирая слова, — а уверен ты вообще, что этот призрак есть? Ведь, если рассудить последовательно, ему нет места в этой задаче; это неизвестное, которое может быть, а может и не существовать вовсе.

— Понимаю. Сейчас мне веры мало, после таких оплошностей…

— Не в том дело, — отмахнулся тот легкомысленно. — Невелика, в конце концов, потеря — ведь был виновен? Был. За сообщничество и подстрекательство, заметь, что самое главное, все одно бы придушили.

— Да, — согласился Курт тяжело, — возможно; но тогда он не совершил бы смертного греха. По моей вине. И не оказался бы… недостоин — по моей вине — отпевания и поминания в церковных службах. А его, точно отлученного, зароют за пределами освященной земли. По моей вине.

— Чтобы раз и навсегда окончить эти неистовые флагелляции, — хмуро отрезал Райзе, — слушай, что я скажу. Тебе кажется, что ты несешь за это ответственность? Хорошо. Поминай его в молитвах до конца дней своих. Но он был в своем уме, стало быть, за свои действия отвечал и будет теперь отвечать сам. Единственная неприятность в случившемся — это то, что Керн тебе ввернул хороший штырь, да и ему самому теперь вставят по самую макушку… но это ничего, выкрутимся. Все остальное — вздор. А теперь — к делу. Я высказал свои сомнения не из-за последних досадных событий, а лишь потому, что я просто не вижу, куда можно всунуть твоего третьего.

— В этом есть здравое зерно, — мягко добавил Ланц, — подумай.

— Еще вчера вы оба считали иначе.

— А неделю назад мы полагали, что библиотека университета содержит труды все сплошь полезные и душеспасительные, — возразил Райзе. — Академист, послушай спокойно: и без твоего третьего все складывается в одну линию. Будущий медик увлекся богословием? Бывает. Заинтересовался более спорными текстами? Соответствует его убеждениям. Исчезли рукописи? Ты сам сказал — мог уничтожить. Заказал богатый оклад? Так у него с головой было не все в порядке — по свидетельским показаниям. Смерть странная? Так и интересы у него, как следует из вышеперечисленного, были не совсем обычные.